Гранат и Омела (СИ)

Авалон уронила нож. Он глухо звякнул о ковер. Дамиан среагировал сразу же: перехватил ее запястья, чтобы не дать возможности поднять его. Она и не собиралась.

— Я спасла твою жизнь не для того, чтобы угрожать. Я и в магии-то полнейшая бездарность, но я использовала несколько зерен, чтобы не дать тебе умереть. Ты перестал дышать, и я…

Авалон почувствовала, что ее мутит. Дамиан молчал, выражение его лица ничего не выражало, а ей стало невыносимо жарко, голова закружилась. Из его носа что-то потекло. Ей понадобилось несколько ударов сердца, чтобы понять.

На губы стекла кровь.

— Мы должны это сделать, — Авалон почувствовала, как сжалось сердце.

— Нет. Это против моей веры. И я уже говорил, что не люблю вторгаться в сухие чресла. — Она не ожидала, что он ответит, а тем более, что отпустит ее руки и отступит. — Тебе будет больно, и это не та боль, которая может понравиться.

Авалон растерла покрасневшие запястья. Она не знала, специально он причиняет ей боль, или просто не рассчитывает силу. Очередную осевшую тишину нарушил сиплый хрип в его груди. Дамиан прочистил горло раз, другой, пока посвистывающий рокот не поднялся выше — он не смог сдержаться и закашлял, прикрыв рот рукой.

Авалон знала, что увидит прежде, чем Дамиан отнял ладонь.

Кровь.

Время сделки истекало.

Чувствуя, как внутри разгорается пламя неизбежности, Авалон позволила событиям идти своим чередом, катиться сквозь нее, словно волнам. Она протянула руку — точно мост между пропастью, которая их разделяла. Коснувшись его груди, она приблизилась и ощутила его раздражение, распространявшееся, словно жар вокруг костра. Где-то глубоко внутри, под ее ладонью, быстро, гневно билось его сердце.

— Я не хочу умирать, — призналась Авалон едва слышно и возненавидела себя за поскуливание в голосе.

Дамиан посмотрел на нее таким взглядом, будто она пыталась украсть золото у скупца или отобрать невинность у монахини. Если бы мог, он бы поджег ее одними глазами. Она понимала, что его душа наверняка совершенно скисла от княжеанства. И он скорее умрет, чем возляжет с ней, чтобы спасти их жизни. Но она не собиралась сдаваться. Казалось, вся ее жизнь была сплошным страданием — Авалон часто хотелось все это прекратить. Однако, оказавшись на пороге смерти, ей вдруг категорически расхотелось умирать.

Привстав на цыпочки, она подалась к нему. Лицо Дамиана окончательно перекосило. Он попытался увернуться, но она обхватила его за плечи, чтобы не упасть, и прижалась губами к его губам. Желудок у нее скрутило, в горле запершило. Авалон боялась, что ее стошнит, но его губы оказались совсем не такими, какими она представляла губы Филиппе. У Дамиана они были теплыми и мягкими.

Она прижалась сильнее. Он не ответил — сжал губы в плотную линию и, вытянув шею, отстранился. Авалон ощутила укол его пренебрежения, отозвавшийся скручивающимся внутри страхом. Он действительно готов был умереть. И приговорить к смерти ее.

Глаза обожгло.

Я заслужила. Обряд — мой зверь. Я его создала. И он меня убьет.

Авалон сдержала усмешку: она всегда была плоха в магии. Жизнь в очередной раз доказала ей, что стоило держаться подальше от граната. Похоже, тогда, в Модранит, Персена все-таки желала, чтобы Авалон избавилась от зерен, но она назло удержала их в себе. Ее сгубила собственная глупость. Если бы ее стошнило, она бы не оказалась во дворце, не попалась на глаза Филиппе и не стала разменной монетой в интригах. И, наконец, не оказалась бы здесь, вынужденная голой стоять перед инквизитором и умолять о спасении.

И сколь ни унизительно это было, Авалон предприняла еще одну попытку.

— Смерть для тебя предпочтительнее поцелуя? — спросила она, проглатывая гордость, которая на вкус напоминала желчь.

Это она! Она предлагала ему себя, несмотря на все, что с ней произошло. Все, что с ней произошло, сейчас казалось таким неважным. Лишь бы он ответил «нет» на ее вопрос.

— Да. — Дамиан почти подавился этим сиплым словом, но на этот раз не отстранился. Тяжело сглотнув, он забормотал: — Остерегайся вёльв, ведь эти существа — женщины только с виду. Внутри них таится тьма, их поцелуи — медленный, смертельный яд, а объятия полны ложных обещаний и сладострастия могильного хлада.

Чувство бессилия стало почти осязаемым. Авалон вздохнула. Все было бесполезно. Он обрядился в свою веру, точно в погребальный саван и уже приготовился умереть, забрав ее с собой.

В ее душе зародилась черная злость.

— Будь мои поцелуи ядовиты, ты бы уже умер, — гневно сказала она.

Потом, повинуясь наитию, провела правой рукой по его плечу, спустилась по боку и проскользила по животу, ощущая, как под пальцами сокращаются мышцы.

— Разве мои прикосновения полны могильного хлада? — с напором спросила она, опуская дрожащую руку к шнуровке штанов.