Гранат и Омела (СИ)

Авалон похолодела. Она до сих пор помнила крик бабушки, мольбы отца. В ее ушах до сих пор звенел визг матери, которую закрыли в горящей хижине. Авалон прогнала потребность в доверии. Она не верила этому чувству, потому что после смерти семьи оно стало для нее неподъемной роскошью. Мадам Монтре права, они враги.

— У меня нет никаких тайн, — солгав, она выдавила из себя кривую улыбку.

— Снова лжешь, — процедил он.

Авалон заметила, как напряглись мышцы на его шее, как вздулись вены на руках. Он был взбешен ее ложью, она это видела. Она также знала, что он попытается добиться от нее внятного и правдивого ответа. Она не могла этого допустить. Он всегда выбирал резкость в общении с ней, и Авалон прекрасно понимала, что, если опять решит воспользоваться ею же, он взорвется. Она не хотела злить его, потому что знала, чем это закончится — взглядом в потолок, пока его минога будет в ней, — но дать ему возможность узнать правду она была не в праве. Судьба Трастамары в ее руках. Судьбы девушек, которые не будут убиты инквизиторами, которые погибнут все до одного, когда мальчик-медведь завоюет Инир.

— Я захотела этого, чтобы унизить тебя, — Авалон заставила себя это сказать. — Ты был беспомощен, просил моей помощи, а я решила тебя унизить. Ты умрешь, если мы не возляжем. Понимаешь, мы же, вёльвы, такие. Коварные существа, желающие похитить твою святость, инквизитор.

Иногда слова — более надежный яд, чем тот, что подсыпают в питье. Мед в его глазах потемнел и стал красным. Дамиан схватил ее за шею и вжал в стену. Авалон захрипела и попыталась отодрать его руку, но только до крови ободрала свои заживающие пальцы.

— Святость — не то, что ты сможешь когда-либо у меня украсть. Тебе удалось обмануть меня, когда я был без сознания, удалось похитить мою жизнь. Но мою веру тебе никогда, — он приблизился, перехватил ее за челюсть и прорычал в ее губы, — никогда не пошатнуть. Я скорее убью нас обоих, чем сделаю то, чего ты хочешь, шлюха…

Авалон нервно сглотнула ком в горле. Обреченность, которая позволила ей решиться на то, чтобы спровоцировать его на насилие, истаяла, точно морская пена, обернувшись страхом. Но он же помог ей собраться с силами и дотянуться до подушки.

— Убери руку, — прохрипела она, прижав к его горлу лезвие ножа.

Дамиан вскинул подбородок, чтобы уклониться, но она уколола его, пустив кровь, и заставила замереть. Он охнул, застигнутый врасплох, но руку разжал. То, что он повиновался, вдруг отрезвило ее. Она была так зла — нервы как будто заиндевели. Ей надоело, что он постоянно ее оскорбляет. Ее бесила собственная слабость и возмутило желание покориться воле Персены. Авалон внезапно осознала, какой дурой была все это время. Она спасла жизнь чудовищу, готовому вместо благодарности отправить ее на костер. Готовому оскорблять ее и обзывать за любое сказанное слово. Он видел мир черно-белым и не замечал грязных оттенков серости, что находились между ними. А ведь это были цвета пепла очищающих костров, на которых они сжигали ведьм. Это были цвета грязи, запятнавшей их белоснежные одежды. Это были цвета земли, впитавшей реки крови, которую инирцы проливали во имя своего жестокого бога. Это были цвета дыма, что поднимался в небеса, где находились два бестолковых бога. Князь, бог насилия, страха и убийств, и Персена, богиня страданий и увядшей красоты.

Это были цвета их пожухших душ.

Это был цвет ее собственной души.

Она, словно прозревшая, глядела на Дамиана. Инквизитора, что не ведал сомнений и колебаний. Даже сейчас она видела в выражении его лица ненависть. Беспросветную, поглощающую и черную. И чтобы она ему ни сказала, все ее слова застрянут в пелене, которой он, благодаря проповедям Храма, завесил уши. Оковы, которые человек надел на себя добровольно, разбить труднее всего.

«Честность есть сила», — так говорила ее бабушка. Но вся честность, которую себе позволяла Авалон лишь больше открывала перед ней мир, полный лжи. Мир, где правили лицемерие и ненависть. Попав в столицу, она отринула совет бабушки и позволила втянуть себя в эту паутину, сама стала пауком, что плетет ложь. Все вокруг нее только и делали, что лгали. Лгали, ненавидели и убивали. Предавали, насиловали и использовали.

Ей обрыдло с этим мириться.

— Я солгала, — тихо призналась она и ненадолго замолчала. Слов было так много, что ей казалось, будто она умрет от удушья — они толпились в ее горле и застревали в тесноте, так и не сорвавшись с языка. Облизнув пересохшие губы, она все-таки продолжила: — Я не заключала сделку с таким условием, чтобы унизить тебя. Милостивая богиня, да я бы никогда сама подобного не пожелала. Мне противно даже… — Она опять замялась, переводя дыхание. — Даже думать об этом.

Дамиан молча смотрел на нее, приподняв руки раскрытыми ладонями к ней. Она заметила капли пота, стекающие по его напряженной шее на грудь и широкие плечи. Ее, точно тяжелым одеялом, накрыло воспоминанием о том, как он истязал себя.

— Я вообще не планировала ничего из этого… Я хотела только лечить, а не угрожать какому-то инквизитору в убогой гостинице.