Гранат и Омела (СИ)

Она сжимала кинжал, глядя на то, как он валится на пол, лицом к своей скукожившейся миноге. Ковер под ногами почернел.

Когда он затих, Авалон почувствовала, как внутри нее развязывается плотный, заскорузлый узел многолетнего страха. Она вздохнула с облегчением. Железная искра в груди утихла, но полностью не погасла. Авалон знала, что отныне она больше никогда не потухнет.

— Святая Мать!

Авалон обернулась и испуганно уставилась на Баса, вытаращившегося на труп Филиппе. Она понимала, что он сейчас доложит гвардейцам и Каталине.

Но лучше плаха, чем минога.

Освободившись, она готова была умереть. И только потом Авалон в ужасе вспомнила о Дамиане.

Глава 17

Сидя в бочке и бормоча себе под нос молитвы Князю, Дамиан довольно рьяно торговался за безопасность Симеона, но стоило торговцам выехать за пределы Мингема и остановиться на ночлег, искренность его молитв иссякла. Дамиан в ночной тишине выбрался из бочки, помог вылезти наставнику и повел себя, как разбойник: украл теплые вещи, деньги, еду и двух лошадей.

А теперь, оказавшись в нескольких днях от Мингема и убедившись в отсутствии погони, он в полную силу осознал, что настоящие глубины несчастья еще не были им изведаны. Он стал предателем, клятвопреступником, королеубийцей, братоубийцей — будто вернулся в детскую фантазию о собственном величии, только вывернутую наизнанку. В груди горело так, словно вместо четок и символа ватры игнис на шее висел настоящий раскаленный уголь.

Горлойс преследовал его во снах на пару с матерью и Варесом. Они истязали его вопросами, изводили стенаниями и жгли обвинениями. Просыпаясь разбитым и истощенным, Дамиан свирепо гнал их образы прочь, но они все равно настигали его с новым кошмаром. Раз за разом он возвращался в лихорадочное липкое состояние, в котором варился долгие часы, а все убиенные пытали его по очереди. Они срезали с него кожу, разрывали мышцы, ломали кости, выдирали ногти и дробили зубы. Дамиан был на грани. Все, что у него осталось — молитвы, которые больше не помогали найти утешение.

Так прошло несколько ночей, пока они не добрались до захудалой гостиницы в срединных землях, где хотели спрятаться от инирцев и переждать переполох из-за убийства короля. Там Дамиан впервые за долгое время напился до потери сознания и понял, что мятежные духи его грехов впервые к нему не пришли. Вместо них к нему пришла она, и Дамиан отпустил свое воображение на волю. Ублажив свое грешное и порочное тело, он потом в наказание изрезал себе спину по заживавшим ранам, оставленным Хельмутом. Кроме того, он наконец-то понял, почему Варес предпочитал бутылку, а не исповедальню — аквавит размягчал мозги, превращал их в апатичное месиво и служил ложным способом экзорцизма от собственных демонов, потому что утром, в первые минуты пробуждения, когда он еще не полностью отпускал теплый краешек сна, реальность возвращалась вместе со стыдом за собственные преступные деяния и тленные страсти. И сколько бы они ни пил, сколько ни залечивал раны тишиной, он все равно вспоминал убитых, тонул в недостойных фантазиях, и ненависть к себе росла в его душе.

Каким же наслаждением было презирать себя искалеченного, хромающего и угасающего в осколках разбитых надежд и веры! Дамиан упивался своим гневом — но он не был жарок, как раньше. Это был иной гнев — ледяной и гасящий его огненное сердце, где раньше жила преданность Храму. И едва Дамиан ощутил его, то сразу осознал, что уже давно живет с ним — с момента, когда принял решение сдать свою мать. Однако тогда лед, что поселился в его сердце, растаял в огне его преданности отцу и Храму. А теперь… Теперь Дамиан больше не был связан никакими обязательствами и клятвами. Но у него не осталось и цели. Он спас Симеона ценой жизни Вареса и Горлойса и теперь был свободен. Однако земля под его ногами превратилась вдруг в зыбкую трясину из вины. Эту неуверенность он тоже лечил аквавитом: оставлял бутылку возле постели, когда укладывался спать, чтобы начинать пить сразу же, как только столкнется с утренним ощущением реальности.

Однако все изменилось, как только он привык к новому распорядку дня. Проснувшись очередным утром и страдая от похмелья, Дамиан, не открывая глаз, потянулся к оставленной у постели бутылке, но пальцы сомкнулись на пустоте. Он еще немного пошарил в воздухе. Ничего не найдя, обреченно вздохнул, как вдруг осознал, что лежит не в своей постели, а на неудобном тюфяке. Свежие раны на спине саднили и напоминали о вчерашнем грехопадении. Преодолев приступ лени, давящей на плечи, он открыл глаза, но едва успел их зажмурить — на лицо обрушился водопад аквавита. Следом его обдало волной ледяной воды.

— Довольно жалеть себя! — раздался голос Симеона, ослабевший и хриплый, но сохранивший властную весомость.