Гранат и Омела (СИ)

Дамиан отплевался от воды, разлепил глаза и уставился на наставника, не вполне соображая, за каким хреном он к нему пристал. Краем глаза заметил, что находится не в своей комнате, а в хлеву. Кажется, лошадиным дерьмом и прелым запахом сена несло не только от лошадей и коров, но и от него самого.

— Я дал тебе время оплакать потери, — сказал Симеон, держа дужку ведра в немощных руках.

Дамиан фыркнул.

— Что вы знаете о потерях, Падре? — насмешливо спросил он и откинулся обратно на тюфяк, опять закрыв глаза. — Вы никогда никого не теряли.

В следующее мгновение он ощутил шлепок по лицу, — предельно слабый, будто приводящий в чувство заигравшегося ребенка, и оттого безмерно унизительный, — и возмущенно распахнул веки.

— Что я знаю, несчастный? Как ты видишь, я стар. И жизнь моя вся состояла из потерь. Не думай, что ты первый, кто столкнулся с этим чувством. — Голос Симеона окреп, слова потекли смелее, а в блеклых голубых глазах зажегся огонь мудрости. — Предаваться скорби допустимо, однако терять себя в ней — нет. И раз в моих силах не допустить этого, так тому и быть. Вставай!

— Какая вам разница, Падре? Он не был вашим братом.

— В одних семьях мы рождаемся, а другими обзаводимся. Ты хоть и не сын моих чресел, но сын моего сердца, Дамиан. Я дорожил Горлойсом, и мне жаль, что все так вышло. Однако это не более, чем случайность.

Дамиан стиснул зубы и яростно замотал головой. Он принял череду неправильных решений, и вот, чем все закончилось.

— Я желаю исповедаться, Падре. Слушайте же: я братоубийца, королеубийца и клятвопреступник! Если этот год не испытание, ниспосланное Князем, я на грани отступничества. Я ненавижу Храм! — прорычал он, чувствуя, как в груди вращается мельница из лезвий на том месте, где раньше билось сердце. — С самого начала они лгали! Она… она не собиралась его травить! Он сам так сказал. Он говорил, что это я виноват! Моими руками ее убили. И я считал, что все сделал правильно. Я убеждал себя, что все сделал правильно! Но я больше в это не верю… — Запыхавшись, он замолчал, тело как будто охватила лихорадка. Гнев распалял его, мысли спутались, в висках стучала кровь. Он дышал так часто, что чувствовал, будто рискует, что его легкие взорвутся. Голова наполнилась воспоминаниями обо всех пытках, и тело отозвалось ноющей болью.

Симеон молча отставил ведро и, сцепив перед собой руки в замок, внимательно посмотрел на него. Дамиан ощутил необходимость высказаться, — волна, которую он либо оседлает, либо захлебнется и даст ей утянуть себя на дно.

— Они хватают даже невиновных, готовые, как звери, терзать и глумиться над их телами, — с холодным презрением выплюнул он, вспомнив девочку в клетке.

Чумазая, заплаканная маленькая девочка. Что такого она могла сделать, раз даже вёльвскую инициацию, скорее всего, не прошла? Зачем было выставлять ее в клетке на обругание толпы?

А потом он вспомнил Авалон.

— Я убил Аластора после того, как вёльва убила Стефана. Аластор стал моим инквизитором, и это не помешало мне вонзить меч в его череп за то, что он собирался ее насиловать. Я мог отступиться, мог дать ему свершить свою месть за отца. Она взорвала Стефана! От него остались ошметки. Я никогда не видел такой магии! Но я не стал. Я вмешался, убил Аластора, а ей дал сбежать. А потом солгал, что это она его убила. Так я стал инквизитором, вот моя правда.

Вот моя правда: я сам виноват в своем падении. Это я посадил ядовитые семена манцинеллы в собственное сердце, а не она.

Симеон все еще не отвечал.

— Ерихон — продажный хорек, я следил за ним. Я узнал, что он предатель, но не сказал вам об этом, потому что боялся вас подставить. Я узнал, что он сношался с вёльвой, и сам согрешил, чтобы разнюхать его секреты.

— Ты уже сознавался в этом грехе, сын мой, — серьезно сказал Симеон. — Ты действовал во имя Храма и не предал свою клятву. В твоих деяниях не было страстей сердечных.

Они были. Только с другой.

Но Дамиан не сказал этого. Некоторые вещи, если их проговорить вслух, обретают собственную жизнь и становятся реальными. Он не мог такого допустить.

— К гранату Храм! — рявкнул он. — Ерихон сговорился с Горлойсом, они желали погубить вас! Казнокрадство, низменные страсти, пороки, зависть, гордыня, убийства и обман! — Слова, смазываясь, сыпались с его языка. — Храм прогнил, Падре, и я вместе с ним. Неужели я никогда не был хорошим человеком? А если я прогнил, значит я подвел вас! Почему вы однажды решили, что доверить мне командование отрядом — хорошая идея? Я слышал, что вы хотели сделать меня вашим преемником, но… Я недостоин. Я — трус, которого вы назначили на роль храбреца, и сластолюбец, которого обрядили в добродетель! Все мои потуги в святость, уподобленную Княжевым писаниям, убоги и ложны. Я — лжец!

Дамиан резко замолчал — в горле застрял ком, а глаза обожгло слезами. Он низко опустил голову, пряча лицо и, чувствуя, что сейчас сломается, прошептал: