Грандиозная заря

С этими словами Нин вдруг побледнела. По спине пробежала дрожь.

— Если, конечно…

— Нет! — крикнула Титания, роняя вилку. — Конечно же, ты моя дочь! Моя единственная и неповторимая, обожаемая дочь! Клянусь!

— Супер, — невесело усмехнулась Нин. — А тебе не приходило в голову поинтересоваться, хочет ли твоя обожаемая дочь всё это выслушивать? Просто спросить, готова ли я к этому?

Лицо Титании стало очень серьёзным. Конечно, она думала об этом.

— Никто не бывает готов к правде. Поверь моему опыту. Для этого никогда нет подходящего момента. Просто однажды ты узнаёшь что-то и не можешь этому противостоять.

— Я — могу!

Нин зажала уши руками и стала громко распевать: «Ла-ла-ла-ла», — как вредная девчонка четырёх лет, которая не желает слушаться старших.

Титания закусила губу и не двигалась с места. Бунт дочери справедлив, но ей-то как себя вести?

— Прости меня, пожалуйста, — сказала она.

— Ла-ла-ла-ла-ла…

— Прости, пожалуйста, — повторила Титания чуть громче.

— Ла-ла-ла-ла-ла…

— Нин, перестань! Хватит! Всё равно теперь ничего не изменишь!

Нин замолчала, медленно опустила руки и посмотрела Титании прямо в глаза. Ей хотелось испепелить мать этим взглядом, разложить на молекулы, распылить!

— Я тебя очень прошу, прости меня, — снова произнесла Титания, уже менее жёстко.

Фея саспенса не спеша вытерла рот бумажной салфеткой, задумчиво свернула её в трубочку, развернула обратно, сложила вдвое, вчетверо, ввосьмеро… и только после этого наконец продолжила:

— Поверь, я со вчерашнего утра только и думала, говорить тебе или нет. В самом деле, я могла бы оставить тебя в Париже. Приехать сюда одной и ждать ещё несколько недель или даже лет, прежде чем рассказать тебе правду. И если я решила, что в этот раз мы поедем вместе, то как раз потому, что больше не считаю тебя ребёнком. Наоборот, Нин! Я считаю тебя человеком восхитительного ума, взрослым, весёлым, сообразительным и живым. Я слишком тебя уважаю, чтобы продолжать держать в неведении относительно твоей собственной истории. Понимаешь?

— Нет.

Нин повернулась к ней спиной и оказалась нос к носу с непроглядной тьмой, которая будто бы залепила оконное стекло свежим асфальтом. Нелепо, но Нин вдруг вспомнила о купальнике и полотенце, которые так и лежали сырым комом в сумке для бассейна. Надо бы их повесить, чтобы высохли. Ещё подумала, что, наверное, не сможет приехать на соревнования в воскресенье. И надо бы позвонить, предупредить об этом. И про Маркуса тоже подумала. И про подруг. И вообще про всю свою жизнь.

Она с рождения жила вдвоём с матерью, у них больше никого не было. Не к кому поехать на Рождество или юбилей: ни бабушки, ни дедушки, ни дяди, ни тёти, ни двоюродных братьев и сестёр. Да она даже отца почти никогда не видела! Только она и мать, одни на белом свете, как последние представители вымирающего вида. И теперь вдруг…

Одно слово застряло в горле. Застряло и раздувалось там, разрастаясь с огромной скоростью, пока слёзы вдруг не выплеснули его наружу и слово не взорвалось у Нин на губах:

— Ты меня предала! Зачем? Зачем ты меня предала?!

Вопрос хлестнул Титанию по лицу как пощёчина. Она снесла удар. Он был предсказуем и заслужен.

— Мне очень жаль, — проговорила она, не придумав ничего лучше.

Титания встала, обошла стол и с распахнутыми объятиями шагнула к дочери.

— Иди ко мне, — ласково позвала она.

Нин помедлила (не слишком долго) и позволила себя обнять. В ней боролись гнев, смятение и страх. Можно ли подать в суд на собственную мать за всё, что она сделала? Можно ли вообще подать в суд на человека, которому позволяешь себя утешать? Ведь, как ни крути, Нин вынуждена была признать, уткнувшись лбом в мамину шею: это самое надёжное место на Земле.

— Я понимаю, — прошептала Титания, прижимая к себе дочь. — Поплачь, мой зайч… Упс!

— Всё нормально, — давясь рыданиями, пробормотала Нин. — Можешь называть меня так.

— Да? Ты уверена?

— Да.

— Но ты ведь говоришь, что это глупо.

— Глупо, но ничего.

— Хорошо, зайчонок, — облегчённо вздохнула Титания.

Она покачивала тело Нин, большое тело, которое совсем недавно было таким маленьким, что умещалось у неё между ладонью и локтем. Она чувствовала волосы дочери у себя на щеке и вспоминала, сколько раз за эти годы ей приходилось утешать свою малютку. Из-за разбитой коленки, ссоры с подружкой, из-за того, что та ужасно устала или потеряла любимую игрушку.

— Хорошо, — повторила она. — Хорошо, мой зайчоночек.

— Эй! — возмутилась Нин. — Не увлекайся!

По тихому дому прокатился смех Титании.

— Зайчоночек, котёночек, козлёночек, — забормотала она.

Помимо воли Нин тоже рассмеялась сквозь слёзы, и слово, которое она никак не могла подобрать, вдруг возникло само собой: бесцеремонная. Мать была бесцеремонной. Но теперь Нин больше не хотелось на неё сердиться.

Они просидели вот так, в обнимку, неизвестно сколько времени; каждая неслась по своему потоку мыслей. Наконец Нин почувствовала себя достаточно окрепшей, чтобы высвободиться из объятий.

— Они вообще знают о моём существовании? Ты им обо мне рассказывала?

Титания кивнула.