Граница

Она прицелилась прямо в покрытую роскошной каштановой шевелюрой макушку Леона Кушмана, прижала палец к спусковому крючку. Сердце ее колотилось. Может, свободной рукой закрыть лицо? – подумала Регина, ей весьма не хотелось, чтобы на нее брызнули мозги жертвы. Нет-нет, решила она, надо держать револьвер обеими руками, иначе можно промазать.

«Ну же, – приказала она себе, – стреляй».

«Ага».

«Сейчас».

Едва палец Регины Джерико, в девичестве Регины Клэнтон, чуть начал движение на спусковом крючке, как небо вдруг взорвалось.

Грохот этот отнюдь не был гласом Божиим, решившим сказать свое веское слово в защиту Джефферсона Джерико и спасти его от неминуемой смерти. Нет, скорее, это был оглушительный рев тысячи сатанинских глоток, возопивших на грубых, никому не известных языках, или взрыв Вавилонской башни в аду, превратившийся в низкое бормотание сумасшедшего в подвале, что лепечет какую-то абракадабру.

Джефферсон как сидел, так и свалился с кресла. Само кресло тоже перевернулось. Регина успела развернуться и увидела в небе на западе, примерно в двенадцати тысячах футов над зеленеющими полями и холмистыми пастбищами, алую огненную вспышку. Из самого центра этой вспышки, словно из ничего, возник гигантский, покрытый желтыми, черными и бурыми пятнами треугольный монстр. Глядя на него, остолбеневшая перед невиданным зрелищем Регина застыла от ужаса – подобного она не испытывала, даже когда отец в своем баптистским раже запирал ее в темном чулане и принимался за жену, ее мать, со смаком лупцуя ту ремнем с пряжкой на конце, – и едва почувствовала, как револьвер выпал из рук на траву.

И тут раздался голос Джефферсона. Он возвысился, этот голос, на который возлагали надежды тысячи и тысячи людей, взыскующих мудрости, средств к существованию и богатства. Только сейчас этот голос был больше похож на жалобный стон.

– Спаси нас, Господи… – пролепетал он.

Джефферсон заглянул Регине в лицо, потом увидел валяющийся в траве револьвер. Он протянул к нему дрожащую руку, а когда схватил, она узнала выражение на его лице, сразу вспомнив и детство, и захлопывающуюся прямо у нее перед носом дверь чулана, и щелчок замка в этой двери.

Теперь, лежа в кровати в том же самом английском особняке, выходящем окнами на тот же самый и вместе с тем страшно изменившийся Нью-Иден, Регина Джерико прижала ладонь к губам, чтобы не закричать. Скоро станет совсем светло; новые боги сделают все, чтобы снова настало утро, если не считать, что утренний свет будет похож на тот, что Джефферсон только что включил в ванной комнате. Он будет чуть-чуть слишком яркий и чуть-чуть слишком синий; от такого света нет ни уюта, ни тепла. Зато граждане Нью-Идена все живы, и о них хорошо заботятся. Они приняли новый порядок вещей. И теперь снова в раковине ванной комнаты слышится журчание воды, хотя она знает, что вода тоже изменилась; да, конечно, она и чиста, и свежа, но оставляет на коже ощущение некоей маслянистости, которую невозможно ни стереть полотенцем, ни отмыть, ни отскрести. Вот из крана побежала вода, и Джефферсон, прежде чем взяться за электробритву, смочил лицо.

Однажды во время одного из своих откровений, глядя на нее пустыми глазами, он кое в чем признался Регине, а именно в том, что понравился ей потому, что, перед тем как явиться к ней, не забыл чисто выбриться. А когда она его позвала, у него по спине побежали мурашки. Конечно, ни у кого больше не было таких роскошных бритв с четырьмя или даже пятью лезвиями. Даже с одним лезвием не было, не говоря уже об опасных бритвах. Да, на каждой кухне имелись ножи, но когда Регина однажды в декабре попыталась перерезать себе горло, нож вдруг стал мягким, как резина, им невозможно было разрезать даже кусок тающего мороженого. А когда она вернула его на место, в ящик стола, он снова стал твердым и острым.

– Они наблюдают за нами, – сообщил ей Джефферсон. – Постоянно. Они не допустят, чтобы мы нанесли себе вред.

– Но зачем? – спросила она, снова охваченная жутким страхом. – Зачем? Чего они от нас хотят?

– Мы им нравимся, – ответил Джефферсон. – Мы ей нравимся.

Он ухмыльнулся, но ухмылка эта выглядела лишь бледной тенью прежней, потому что в сентиментальных темно-карих глазах его таился страх; тем не менее это была улыбка человека, который играет по-крупному и всегда хочет быть на стороне победителя.

– Ей нравлюсь я, – тихо сказал он. – А все остальные, все вокруг для нее – это как… для ребенка муравейник, да-да, думаю, так оно и есть. Просто наблюдает за нами, как за муравьями, смотрит, чем они занимаются. Муравьи бегают, суетятся и думают, что заняты делом. А на самом деле просто бегают по кругу, снова и снова, и им мнится, что они свободны. Если они вообще понимают, что такое свобода. Послушай, детка, мне кажется, я схожу с ума.

– Нет, – сказала тогда Регина, и в глазах ее вспыхнули ненависть и отвращение. – Я больше тебе не детка.