— Косарев, Беланов, сюда! Остальные останьтесь у пулемета! — приказал Гласов.
Беланов в прошлом был радистом. Косарев протискался к нему и, запыхавшись, крикнул:
— Работенка для тебя нашлась. Скорее наверх, политрук требует! Две рации нам привезли. Давай быстро, устанавливай связь!
Весть о том, что в футлярах мотоциклов найдены рации, молниеносно облетела всех пограничников.
— Ну, теперь заживем! — говорил боец Дариченко в левом блокгаузе. — И подмогу можно будет вызвать, и со всеми связаться. Радио — великое дело! Теперь и в Кремле нас могут услышать! — Ну, это ты, брат, перехватил! — засмеялся москвич Герасимов. — До Кремля отсюда далековато, а вот со штабом армии связаться можно. Я, брат, в этом деле тоже кое-что кумекаю.
Дариченко молчал. Радио он знал слабо и спорить с Герасимовым не хотел. Он следил из бойницы за лугом, откуда уже тянуло сладковатым запахом тления.
В тючках, привязанных к багажникам мотоциклов, пограничники нашли несколько кусков мыла, печенье, сухую колбасу, альбом с видами Вены, чистую одежду, бритвенные приборы и нераспечатанные колоды карт в навощенной бумаге.
— Это тебе, Анфиса! — торжественно заявил Гласов. — Пострадавшие от войны обмундировываются за счет противника. — И он протянул Лопатиной новенькие альпаговые брюки и шерстяной зеленоватый свитер.
— Вот кстати! Спасибо! — сказала Анфиса и, разглядывая брюки, добавила: — Я из них сошью себе юбку.
В полевой сумке одного из убитых нашлись полевые карты-двухверстки, на которых был обозначен маршрут частей первого удара, и большая карта общего пользования, подбитая шелком.
— Карты возят, а по картам ездить не научились! — с видимым пренебрежением сказал повар заставы Коровников.
— Пьяные, — заметил Зикин. — Ты же помнишь, какой дух от них шел, когда обыскивали? Наглотались шнапса — и глаза им застлало!
Никитин расстелил на полу большую карту на шелковой подкладке и принялся искать родные края.
— Названия наши, а буквы немецкие. Чудно! — сказал он, водя пальцем по карте. — Загодя все подготовили!
— Вот и Волга твоя, Никитин, — указал помогавший ему Зикин.
— Видишь, куда целят? На Москву! — сказал, вздохнув, Никитин. — Все города паши главные поподчеркивали, колечками поокружили, будто свои собственные.
— Ничего, Никитин, выстоим. Печалиться рано, — сказал, приседая на корточки около карты, ездовой Василий Перепечкин.
— А после войны новые песни сложат люди. Получше твоей любимой про Волгу… Песню о Буге, скажем… И кто знает, возможно, в песенке той и нас вспомянут. Ведь иного выхода у нас нет — либо победа, либо смерть!
— Да, живыми сдаваться — все равно, что в петлю самому лезть, — согласился Зикин. — А эти, что нас окружили, почешутся еще. Помяните мое слово. Радио Беланов поправит, вызовем всех, пришлют нам подмогу, да ка-ак ударим!
Даже когда обнаружилось, что обе рации неисправны и Беланов решительно ничего не мог сделать для того, чтобы связаться со штабом армии в Луцке, все же люди заставы не теряли надежды на помощь, на прорыв окружения.
Если бы они могли хотя бы прослушать сводку Главного Командования Красной Армии за 23 июня 1941 года!
Утром 24 июня вся советская страна, кроме маленького пограничного гарнизона в Скоморохах и подобных ему гарнизонов, отрезанных от главных сил Красной Армии, слушала по радио, читала в газетах:
«В течение дня противник стремился развить наступление по всему фронту от Балтийского до Черного моря, направляя главные свои усилия на ШАУЛЯЙСКОМ, КАУНАССКОМ, ГРОДНЕНСКО — ВОЛКОВЫССКОМ, КОБРИНСКОМ, ВЛАДИМИР-ВОЛЫНСКОМ, РАБА-РУССКОМ и БРОДСКОМ направлениях, но успеха не имел.
Все атаки противника на ВЛАДИМИР-ВОЛЫНСКОМ и БРОДСКОМ направлениях были отбиты с большими для него потерями. На ШАУЛЯЙСКОМ и РАВА-РУССКОМ направлениях противник, вклинившийся с утра в нашу территорию, во второй половине дня контратаками наших войск был разбит и отброшен за госграницу; при этом на ШАУЛЯЙСКОМ направлении нашим артогнем уничтожено до 300 танков противника.
На БЕЛОСТОКСКОМ и БРЕСТСКОМ направлениях после ожесточенных боев противнику удалось потеснить наши части прикрытия и занять КОЛЕНО, ЛОМЖУ и БРЕСТ».