Граница в огне

Однако скоро им стало понятно, что это не гроза предутренняя бушует на дворе, а война срывает солому с крыш и рассеивает по селу смертоносную шрапнель. Все село как бы подпрыгивало на буграх, просыпаясь со своими стодолами, хлевами, маслобойками и приземистыми хатами. Пеньковские сутки пересидели в подвале, так как хата их стоит на очень опасном месте, обращенная фасадом к Польше и не защищенная никакими другими постройками. Любой снаряд, прилетевший оттуда, из-за Буга, мог пробить ее. Сегодня поутру Никита Пеньковский рискнул и вышел на подворье. Он огляделся, увидел дымок над заставой и обрадованно подумал: «Живы, хлопцы!»

Вскоре послышался грохот грузовиков, и застава открыла огонь по ним. Пули засвистели над хатой Пеньковского, и он нырнул обратно в подвал. А сейчас вот гитлеровцы пожаловали к нему в «гости», подосланные, наверное, кем-то из местных кулаков.

«Вот когда они рассчитаются со мною и за председательство в сельсовете, и за колхоз, который я помогал строить!» — подумал Пеньковский.

Фашисты вытащили его из подвала вместе со скрипкой, которую старик держал подмышкой, завернутой в чистую сорочку.

Выкрик — «Откуда стреляли?» — несколько успокоил Пеньковского.

«Значит, по другому делу», — решил он и, припоминая немецкие слова, объяснил кое-как, что не знает, откуда и кто стрелял.

— Как не знаешь! Ты же местный житель! — закричал на него гестаповец в фуражке с изображением черепа и перекрещенных костей. — Отсюда все так хорошо видно!

— Да я в подвале сидел! Что вы от старого человека хотите! — оправдывался Пеньковский.

— А кто мост в Ильковичах взорвал? Ты, наверно?

— Кто взорвал? — пробурчал Пеньковский. — Тот, кто взорвал, меня об этом не спрашивал.

И его вместе с женой, пока в хате производился обыск, немцы поставили лицом к стенке. Подняв вверх жилистые руки с тонкими длинными пальцами, Никита Пеньковский искоса поглядывал на свою скрипку. Отброшенная в сторону, она лежала на куче прошлогодней соломы, и на ее выпуклом, обтертом донышке играли первые утренние лучи. Сколько свадеб слышало голос этой скрипки! Доведется ли еще когда-нибудь сыграть на ней Никите Пеньковскому?

Еще дальше, также лицом к своей хате, стоял с поднятыми руками Сидор Герасимчук. Больше, чем кто-либо, он ждал выстрела в спину и, цепляясь за жизнь, молил судьбу только об одном: как бы немец не сбил у него с головы шапку. Тогда оборвется последняя крохотная надежда уцелеть. По селу уже распространился слух, что стриженых эсэсовцы расстреливают немедленно, подозревая в них переодетых бойцов Красной Армии. А Сидор Герасимчук, сын старого Василия, работал на постройке военных укреплений. Его отпустили из строительного батальона на два дня, и здесь его захватила война. Увидит фашист стриженую голову, тогда конец, смерть!

— Из села никто не стрелял. Вам до сельских людей цепляться нечего. То не мы машины обстреливали, — заговорил с гитлеровцами по-немецки Матвей Скачко.

— А кто же обстрелял? Кстати, кто научил тебя говорить по-немецки? — оживился лейтенант Бурбспкер.

Матвей Скачко служил когда-то в австрийской армии, сражался «за цесаря» на итальянском фронте и с той поры знал немецкий язык. Он отрапортовал жандарму даже номер своего регимента.

— Отлично, — обрадовался лейтенант. — Мы тебя возьмем в переводчики. Мой переводчик заболел дизентерией. Пока он будет лечиться, ты его заменишь. Расскажи же, кто стрелял.

Матвей Скачко шевелил молча губами, как бы подыскивая недостающие ему слова…

«Советские пограничники ведь сами не хранили в тайне свое существование. Раз они открыли огонь, то это значит, что они принимают открытый, хотя и неравный бой с врагом», — подумал Скачко и сказал:

— Мне кажется… это военные стреляли с того бугра…

— Сколько их там? — крикнул жандарм.

— А я знаю? Может, сто, а может, двести. Они гражданским об этом не рассказывали, — ответил Матвей.

— Отлично, — сказал лейтенант. — Мы заставим их капитулировать, а ты будешь нашим парламентером…

С белым флагом в руках, мимо креста с надписью «Мученикам за Русь», Матвей Скачко пошел селом в сопровождении жандармского лейтенанта. Он видел, что следом за ними, в рассредоточенном строю, огородами, садами, прячась за хаты и стодолы, переползая и маскируясь, движется рота эсэсовцев. Ему хорошо был понятен замысел противника.

«Пока под защитой белого флага я буду переговариваться с пограничниками, солдаты потихоньку подползут к заставе и, набросившись отовсюду на его гарнизон, силой оружия принудят пограничников сдаться… Куда я иду? — думал Скачко. — Выманить на расправу своих людей? Помочь врагам хитростью захватить честных воинов? Для чего мне нужно на старости лет поганить совесть, свои седые волосы?»

Утренний ветерок развевал в его руках белый флаг, насаженный на палку из светлого дуба. На рукоятке-топорике раскаленным гвоздем была сделана надпись: «Талергоф». Палку эту как памятку из концентрационного австрийского лагеря для галичан, симпатизировавших России, привез в село после окончания первой мировой войны его кум Степан. Скачко прочитал знакомое слово и вздрогнул.