Граница в огне

…На карточке, подаренной некогда Гласову, Сорокин написал: «Верьте мне, товарищ политрук, я оправдаю слова, которые вы сказали моему отцу!»

«Да, он оправдал их», — подумал Гласов, в эту минуту ему представился домик № 44 на Кустарной улице Вичуги, а в нем старый Иван Иванович — отец пограничника Сорокина.

Теперь уже вся страна знает про войну. Все слушают радио. Миллионы советских людей с напряженным вниманием ждут вестей именно отсюда, с границы, откуда война началась…

— Тихо, товарищ политрук? — услышал Гласов знакомый голос у себя за спиной. Обернулся — Давыдов. Забинтованный, он наклонился к щели, силясь разглядеть из-за спины Гласова, что происходит во дворе.

— Да, притихли малость. Сторонкой пошли. Наш участок для них — запретная зона… А ты бы полежал на матраце, зачем рапы бередишь?

— Да какое тут лежание, товарищ политрук, когда на сердце тошно? У меня из головы не выходит, что нет у нас больше Погорелова. Помните, как он, бывало, сидит и пишет в ленинской комнате, молчаливый такой, серьезный, а ваша Дуся сядет тихонько сбоку, на скамеечку, и попросит: «Погорелов, подарите улыбочку!» А он посидит маленько молча, а потом рассмеется и скажет: «Ну, как не улыбнешься ей?» Помните, политрук?

— Помню, Давыдов!

— Они его тесаками докалывали! Раненого! На нашей земле! Почему же это случилось, товарищ политрук?

— Почему это случилось, Давыдов? — машинально повторил слова бойца Гласов и понял, что они, эти слова, являются и его мыслями.

— Нападающий первым всегда имеет преимущество.

— А почему мы не могли быть первыми?! — настойчиво и страстно воскликнул Давыдов. — Разве мы не знали: кто такие фашисты? Мы должны были сами их врасплох застукать и погнать в Германию. Думаете, мало у нас народа для этого?

— А чего бы ты добился этим, Давыдов? Ну хорошо, предположим, немца мы погнали. Но ведь весь мир нас захватчиками бы считал. А Гитлеру только того и нужно было. Сразу бы завыл: «Глядите, дескать, какой я хороший, смирный, договор выполнял, а большевики на меня напали, германскую нацию растоптать хотят!» Да мы бы сами ему в руки лишние козыри дали! А так сегодня он себя раздел перед всем миром. Все нутро свое хищное выворотил наизнанку.

— Зато вперед идет, — проронил Давыдов. — А мы — в проигрыше.

— Такой проигрыш завтра обернется выигрышем, — уверенно сказал Гласов. — Сломает себе шею Гитлер на войне с нами и перед своим народом тоже оскандалится. Ты думаешь, Гитлер далеко так прорвется? Послушай-ка лучше!

Сквозь щелку в замурованном окне в подвал донеслась глухая канонада.

— Если бы я такое думал, товарищ политрук, то автомат в рот — и шабаш. Нам без Советской власти жизни не будет. Одно прозябание. Я знаю, что его остановят, но сколько крови прольется лишней…

— На то и война, — тихо сказал Гласов. — Но ручаюсь тебе, дорогой, наступит час, когда за каждую каплю нашей крови он ведрами своей, фашистской будет расплачиваться… Ты что, народа нашего не знаешь? Он хороший, добрый народ и со всеми в мире жить готов. Но как его рассердишь — бойся! Бедный будет тот, кто советских людей выведет из терпения!

* * *

Сверх ожидания ночь прошла спокойно. Правда, она не была похожа на прежние мирные ночи. Вся в далеких и близких зарницах орудийных залпов, освещаемая пожарами разбитых селений, наполненная грохотом артиллерийской канонады и монотонным, завывающим гулом невидимых самолетов, пролетающих совсем низко, ночь эта надолго осталась в памяти у всех, кто защищал волынскую и галицкую земли в июне 1941 года.

Пограничники, залегшие с пулеметами у разбитых окоп ленинской комнаты, и те, которых выслал Лопатин во двор в боевое охранение, до рассвета видели кровавобагровое небо на востоке, на западе, на юге. Зарево над Бугом рассказывало им, лишенным всякой связи со своими, что фашисты если и продвигаются, то совсем иначе, чем маршировали они вглубь Чехословакии, Польши, Франции, Бельгии, Голландии.

На древней русской земле каждый шаг обходился им очень дорого. Стараясь прорваться проселочными дорогами или по шоссе и перелескам на широкие оперативные просторы, куда вели стрелки, начерченные на штабных картах, захватчики несли большие потери.

Уже к вечеру, в первый день войны, сказалась нехватка продуктов. Обычно свежий хлеб и масло застава получала ежедневно в Сокале. Остальные продукты подошли к концу еще в субботу, 21 июня, и старшина Клещенко собирался получить их в Сокале именно в воскресенье, 22 июня. Разглядывая теперь в подвале, при свете керосиновой лампы, выписанные накануне накладные, Клещенко сказал Гласовой:

— Сколько добра здесь перечислено, а в наличии нет ничего. Ну, ладно, война кончится, немца прогоним, первым делом по этим накладным получу все, что полагается.

Ранним утром 23 июня во дворе заставы появился боров. Откормленный. Пудов на шесть.

— Никак наш, — шепнул Галченкову Николай Аляпов — повар заставы, уже успевший забыть свое кулинарное дело. — Мне кажется, у Погорелова такой был.

— Чей бы ни был, манить надо, — сказал Галченков.