Граница в огне

…Раненых положили прямо с носилками на землю подле ступенек, ведущих в коридор. Тихо стонал Данилин. Вдруг неожиданно захрипел Дариченко, и все поняли, что начинается агония. Он держался из последних сил, пока его несли; надеялся, что попадет на чистый операционный стол, в руки опытного хирурга в первом же военном госпитале. Когда же он вновь увидел над собой кирпичные своды подвала, угасла последняя надежда на спасение. Силы окончательно оставили Дариченко…

— Давайте бежать, Алексей Васильевич, — сказала Гласова, касаясь рукой плеча Лопатина.

Начальник заставы молчал и напряженно смотрел в светлеющий квадратик восточного окна. Что чувствовал он в эти минуты наедине со своими мыслями?

Возможно, он вспоминал все, что связывалось в его сознании со священным понятием воинского долга, исключающим в любых условиях трусливое слово «бежать».

А быть может, торжественные слова «Варяга» — любимой песни, которую, бывало, пели в его родном селе старики, побывавшие на японской войне, — проникали в его мысли издалека, с зеленых лугов Ивановской области, где прошло его детство. Сколько раз играл ему «Варяга» и здесь на своем баяне Максяков!

Разве не была сейчас чем-то подобным «Варягу» застава, это на две трети сметенное огнем, по все еще плотно вросшее своим основанием в землю, искалеченное, засыпанное грудами кирпича и землею старинное здание, над которым все еще вился простреленный алый советский флаг?

Разве не был он капитаном этого здания-корабля, в подвалах которого все еще хранились в запаянных цинковых коробках патроны, лежали в ящиках гранаты, бронзовые детонаторы, винтовки?

А, быть может, стоя у окошка подвала, Лопатин вспоминал иной, поздний осенний рассвет 1939 года? То был день производства его в офицеры и прощания с родным училищем…

На широком мощеном плацу выстроены все курсанты. Ветер с Волги приятно освежает недавно умытые лица. Первый взвод ушел за знаменем в штаб. И вот, наконец, появляется оно из далеких дверей штаба. Знаменосцы поспешно распускают его, и ветер рвет бархатное полотнище из рук лучшего курсанта. Звучит команда: «Училище, под знамя! Смирно!»

Торжественные звуки встречного марша гремят на старом учебном плацу. А потом курсанты слышат голос начальника училища, читающего приказ. Отныне он, Лопатин, бывший слесарь Ковровского экскаваторного завода, — командир самых отборных, самых лучших воинских частей Советской страны.

Двумя часами позже начальник штаба сказал ему:

— Вас, Лопатин, мы решили направить к Черному морю. Места хорошие!

Немного помолчав, Лопатин попросил:

— Направьте меня лучше на Запад! Где-то там погиб от немецкой пули мой отец.

Во Львове, прежде чем явиться за назначением в штаб войск, Алексей Лопатин взобрался на Княжью гору. Над ее обрывистыми склонами, поросшими смереками, грабами, березами, над близкой к горе могилой первопечатника Руси Ивана Федорова Алексей Лопатин вспоминал свои родные места.

Простор, открывающийся взгляду с Княжьей горы, напомнил Лопатину широкое раздолье Поволжья. Здесь, на склонах Княжьей горы во Львове, Лопатин с особой остротой осознал, как велика, необозрима его Родина, его Отечество, пославшее лейтенанта-волжанина сюда, в Галичину, охранять рубежи воссоединенной навеки в одном Советском Украинском государстве украинской земли.

* * *

— Светать уже скоро будет. Пойдем, товарищ начальник! — более настойчиво, прикасаясь к плечу Лопатина, говорит Гласова.

Дариченко уже умер. Его накрыли простыней и отнесли на носилках в сторону.

Лопатин отошел от окна, осветил лежащего в беспамятстве Данилина и сказал:

— Нет, Дусенька, никуда мы, мужчины, не пойдем. Я без приказа заставу не оставлю. Вы с детьми идите прямиком на Стенятин, а потом заворачивайте к лесу.

Одних вас, без военных, пожалуй, никто не тронет. А с нами — попадетесь.

Прощались уже на крыльце. Туман поднялся высоко. Сейчас он застилал белой, клочкообразной пеленой весь двор заставы, скрадывал очертания сгоревших конюшен, неслышно и воровато взбирался на побитое осколками крыльцо. И всем казалось, что не у развалин дома они стоят, а на макушке высокой, неприступной горы, пробившейся к небу сквозь слой густых облаков.

Алексей Лопатин крепко поцеловал Славика, легко прикоснулся ко лбу Толи, стараясь не разбудить малыша, осторожно обнял жену. Он простился и с остальными женщинами, погладил по головке Светлану Погорелову и тихо сказал:

— Прощайте! Клянемся вам, что будем биться до последнего, но живыми врагу не сдадимся!

Женщины с детьми неслышно спустились по холодным ступенькам крыльца и, мягко ступая по траве, скрылись в направлении на Стенятин.

* * *

Утром, едва взошло солнце и клочья тумана, разгоняемые его лучами, расползались и как бы таяли, оставляя мокрые следы на скрюченных трупах немцев, опять заговорили два станковых пулемета. Им вторили одиночные винтовочные выстрелы.

Горсточка пограничников — последние защитники заставы над Бугом — выполняла клятву, данную лейтенантом Алексеем Лопатиным от их имени в густом предрассветном тумане.

Шел девятый день обороны заставы — понедельник 30 июня 1941 года.