Граница в огне

Какую силу воли надо было иметь, чтобы в такие минуты, по соседству с непоправимым горем, посылать в тыл связных, встречать короткими, отрывистыми приказаниями вбегающих подчиненных, давать распоряжения о выдаче противогазов, патронов, гранат, не забывать уничтожать секретные документы и помнить о всех людях, порученных ему!

Вбегает Холод, политрук. Ему в любую минуту угрожает такое же несчастье. Год назад здесь в Сокале гулял Бершадский на свадьбе у Холода. Недавно политрук поехал к себе на родину, в отпуск, за стариками. Вчера утром он позвонил Бершадскому со станции: «Здравствуй, Иван Варфоломеевич! Прибыл по назначению. И старики со мной. Пришли, будь добр, машину!» Вскоре после этого разговора полный вещей грузовик въехал во двор комендатуры. Политрук спрыгнул прямо с борта в траву, поцеловал при всех свою жену Зину, перевел взгляд на ее заметно округлившийся живот, потом снова побежал к машине, чтобы помочь сойти старикам…

— Скоморохи молчат. Вот беда! — говорит Бершадский, словно спрашивает совета.

— Я возьму людей в комендантском взводе и пробьюсь туда! — решает Холод. Он весь в этих словах — стремительный, горячий коммунист, умеющий быстро принимать решения.

— Бери! И пусть связисты порывы заделают! — соглашается Бершадский.

В ту же минуту они слышат автоматную очередь под костелом Фарни. Бой идет уже в кварталах Сокаля. Слышен нарастающий гул танков. Подымаясь с моста, они набирают скорость, выворачивают гусеницами булыжник древних мостовых и мчатся вперед. «Вайтер! Вайтер!» — торопит командира одиннадцатой танковой дивизии генерал-майора Людвига Крювеля сам генерал Клейст.

Не задерживаясь в Сокале, танки вырываются мимо кладбища на Тартаковское шоссе. От их тяжести сотрясаются своды даже в самых глубоких подвалах, переполненных мирным населением. Танки прорываются дальше, на Тартаков, на Стоянов, а немецкие автоматчики, спрыгивая с их бортов, пытаются с налета овладеть Сокалем. Многие автоматчики падают, пораженные выстрелами пограничников, контратакующих фашистов и у моста, и подле школы, и возле Николаевской церкви, и на лестницах спортивного дома общества «Сокол», который фашисты осаждают с особенной яростью, предполагая, видно, что в доме этом расположен советский штаб.

Уже шныряют по чистым улочкам древнего городка перебежавшие Буг вслед за немцами украинские фашисты с «тризубами» на немецких пилотках. Уже гауптшрифтлейтер — пан редактор Нестор-Всеволод Рипецкий в немецкой походной униформе пробегает с пистолетом в руках по улице Мицкевича, облюбовывая, какой бы дом ему лучше занять под редакцию официоза украинских фашистов «Українські вісті».

Смыкается все уже кольцо окружения. В нем пограничники, вырвавшиеся из комендатуры, ведут бой с захватчиками и пытаются прорваться на Переспу и Розджалов, к частям Красной Армии. А у тыльных ворот комендатуры попрежнему стоит часовой в зеленой фуражке, заступивший на этот пост еще до войны.

Часовой не знает, что группы пограничников под командой Холода и Бершадского уже не смогут вернуться на территорию военного городка. Но часовой-пограничник, фамилия которого осталась неизвестной, хорошо помнит: что бы ни происходило вокруг, без приказа свыше — часовой с поста не уходит.

Этот священный воинский закон помнит не только часовой у ворот сокальской комендатуры. Его помнят все часовые советской границы от Варенцова моря до устья Дуная. Его выполняют часовые, охраняющие в тот рассвет интересы Советского государства на линии Западного Буга, Солокии, Сана и других рек.

И ничто — ни грохот мчащихся совсем близко танков Клейста, ни яркие вспышки снарядов, поджигающих на глазах у часового деревянные крыши сокальских домиков, ни разрывы гранат где-то около, совсем рядом, за дощатым забором — не может заставить его забыть слова присяги и священную обязанность часового.

Он стоит у ворот комендатуры, советский воин в брезентовой накидке, наброшенной на плечи, с противогазом на боку, в простой солдатской фуражке с зеленым околышем, с винтовкой в руках. Он стоит один, насмерть, против движущейся на него с Запада огромной армии, вооруженной танками, самолетами, минометами, орудиями всех калибров, огнеметами, автоматическим оружием всех марок, знакомых целой Европе, и снабженной ручными химическими гранатами, предназначенными для уничтожения особенно непокорных большевиков. Но часовой не уходит с поста, чувствуя себя сильнее всей этой двигающейся на него вражеской техники. Он чувствует за собой, на Востоке, всю силу поставившего его на этот пост советского народа, который там позади надевает сейчас военные гимнастерки, берет оружие.

Враги уже во дворе комендатуры. Они рыщут по комнатам штаба, находят кучи пепла в печках с открытыми дверцами, следы карт на стенах, концы оборванных телефонных проводов. Они хватают наскоро банки со сгущенным молоком в маленьком военном кооперативе и, проламывая доски, а то и перелезая через забор, выбегают на заднюю за комендатурой улицу.

И тут они замечают советского часового в зеленой фуражке.