Граница в огне

Русоволосый, слегка веснушчатый, широкий, плотной кости Пархоменко сел на табуретку, поговорил со стариком, потом сиял со стены гитару с голубым атласным бантом у грифа. Сперва он лишь играл на ней тихонько, а потом, откашлявшись, запел вполголоса «Раскинулось море широко». Под негромкий аккомпанемент гитары он пропел «Васильки» и их любимую песню, очень распространенную в те времена на заставе, «На границе тучи ходят хмуро».

Трудно было ему петь и в тот вечер и в другие, сидя в этой низенькой светлице. Не привык он петь, понижая голос почти до обычного разговора.

— Мне бы, Валя, развернуться на просторе. А тут, если запою как следует, враз стекла полопают. Поедем вот на Хортицу, выйдем к Днепру, я тебе покажу, что значит настоящее пение. На другом берегу Днепра будет слышно, — говорил Пархоменко как-то своей невесте.

Степан Юхименко в тот вечер, слушая песни старшины, тихо сидел на лавке рядом с Каминской и вполголоса беседовал с ней о том, что в будущее воскресенье они поедут вместе в Усцилуг. Был Степан Юхименко скромен и застенчив в обращении с девушками, и Юля не раз говаривала ему:

— Ты погляди на Ивана, вот открытая душа — что глаза видят, то уста скажут. А ты какой-то скрытный, молчаливый, все молчишь да молчишь, и неизвестно, что у тебя на душе.

Вернувшись на заставу в третьем часу ночи, Юхименко и Пархоменко решили перед тем, как лечь спать, почаевничать.

Начальника на заставе не было. Дежурный рассказал, что он ушел поверять посты к Бугу вместе с каким-то старшим лейтенантом, прибывшим из Владимир-Волынского, из штаба отряда.

Сержант Юхименко вскипятил на кухне воду, заварил отдельно чай, и оба они уселись друг против друга за длинным обеденным столом, затянутым чистой клеенкой.

Приятно чаевничать так на рассвете, когда голубая полоска зари подкрадывается к ночи из-за горизонта. Громче, пользуясь последними минутами ночной темноты, поют соловьи в кустах за окопами, а в распахнутые настежь окна врываются вместе с их звенящим пением запахи метеолы, душистых левкоев, спящей красавицы и простой лесной мяты, выросшей на опушке соседнего леса, там, где поднимается над бужским берегом высокая сторожевая вышка.

Приятно чаевничать не спеша, зная, что завтра — воскресенье и привезут сюда из Усцилуга картину «Валерий Чкалов» и можно будет под треск аппарата, сидя на скамейке рядом с Валей, прижимаясь иногда к ее горячей щеке, растолковывать ей непонятные слова.

Хорошо чаевничать так на рассвете, прислушиваясь к спокойному сну усталых после наряда бойцов, и пододвинуть еще раз другу, сидящему напротив, опорожненную кружку и следить, как хлещет в нее из пузатого эмалированного чайника свежий кипяток.

И очень неприятно в такую вот тихую минуту услышать в одно и то же мгновение резкий треск взлетающей ракеты, какие-то звонки на чужом берегу, незнакомые отдаленные выкрики команд и первый залп, от которого задребезжат, задвигаются на петлях распахнутые оконные рамы.

* * *

— В ружье! — закричал Иван Пархоменко еще в столовой. — В ружье! — несколько раз повторил он, бегая по комнатам. Бойцы, срываясь с постелей и видя совершенно уже одетого старшину, ругали себя за то, что не услышали его первого окрика.

— Хватай оружие и за мной! — крикнул Пархоменко, понимая, что каждая минута сейчас дорога.

Забрав с собою половину бойцов, Пархоменко занял оборону слева, перекрывая огнем дорогу из села Корытница в Усцилуг. Справа, с другой группой бойцов, расположился в окопах политрук Киян. Через несколько минут эта первая группа была смята ротой немцев, появившихся около блиндажей. Лейтенант Киян вывел своих людей в лес, чтобы соединиться с Пархоменко, но фашисты перерезали группе дорогу и лейтенант погиб.

Старшина Пархоменко остался один командовать гарнизоном, так как начальник заставы, застигнутый войной на отдаленном участке границы, не смог уже пробиться в Выдринку.

— Держись! — кричал Пархоменко, перебегая окопами от одного блокгауза к другому.

Первые нарушители, выскочившие из леса возле наблюдательной вышки, так и остались лежать навсегда на опушке, обильно поросшей густой травой. Другие, высовывая головы из-за деревьев, кричали:

— Рус! Капитуляция!

— А это не пробовал? Я вам, сукины сыны, дам капитуляцию! — закричал, свирепея, Пархоменко и швырнул на опушку гранату.

Фашисты стали пробираться в тыл заставы оврагом. На дне его протекал ручеек. Сверху овраг был закрыт зарослями бузины, орешника и калины. Ветви кустарников сплетались, как естественная арка. Станковые пулеметы противника повели огонь с опушки по блиндажам заставы. Пархоменко чуял, что гитлеровцы заползают ему в тыл где-то рядом, по оврагу. Он бил из пулемета по опушке и в перерыве между очередями стал метать гранаты туда, в овраг, но они, натыкаясь на густо переплетенные ветви, рвались в листве кустарника, не достигая фашистов.

Наповал у ручного пулемета убило Степана Юхименко.

«Вот тебе и свадьба осенью, — с горечью подумал Пархоменко. — Бедная Юля!»