Гражданин мира, или письма китайского философа, проживающего в Лондоне, своим друзьям на востоке

Тут я окончательно убедился, что ум его целиком занят мишурой этого спектакля и совершенно равнодушен к истинному значению столь дорогих приготовлений. «Пышные процессии, — говорит Бэкон, — приятное зрелище, только следует научиться делать их изящными, а не дорогими»[467]. Шествия, кавалькады и пестрая мишура, которую создают портные, парикмахеры и горничные, невольно вызывают благоговение. Император в ночном колпаке куда менее внушителен, чем император в сверкающей короне. Политика похожа на религию: попытка освободить любую из них от церемониала — верный способ вызвать презрение к ним. Любому человеку, мудрецу и простаку, необходимо чем-то восхищаться, и каждое разумное правительство обязано внушать всем сословиям повиновение бриллиантовой пряжкой или благодетельным эдиктом, законом против роскоши или ожерельем из стекляшек.

Мое молчаливое раздумье только воодушевило моего гостя, и он снова принялся расписывать праздник. Желая раздразнить мое любопытство, он сообщил мне, какие громадные деньги зрители платят за свои места.

— Церемония будет на славу — по цене видно! — восклицал мистер Тибс. — Некоторые дамы говорили мне, что готовы расстаться с одним глазом, лишь бы вторым поглядеть на празднество. Вот послушайте, — продолжал он, — у меня есть приятель, который ради меня снабдит нас местами по сходной цене. Уж я позабочусь о том, чтобы вас не надули, а он даже лучше меня расскажет вам о смысле, украшениях, великолепии и очаровании церемонии.

Глупости при частом повторении теряют свою нелепость и начинают казаться разумными: он так часто приводил свои доводы и так настаивал, что я, наконец, уступил. Словом, мы вместе отправились заручиться местом, но каково было мое удивление, когда с нас запросили за одна место кошелек золота. Я сперва даже не поверил.

— Послушайте, милейший, — вскричал я, — уплатив двадцать фунтов за право посидеть здесь часок-другой, смогу ли я взять с собой хоть камешек из дорогих уборов?

— Нет, сударь.

— А долго ли я буду сыт воспоминаниями о коронации?

— Недолго, сударь.

— А может ли она одеть меня, накормить или сделать здоровым?

— Сударь, — ответил тот, — вас, видно, ввели в заблуждение: единственное, что вы получите, это право говорить, что вы видели коронацию.

— Будь я проклят! — возопил мистер Тибс. — Если это все, зачем же швырять деньги на ветер: этого права меня никто не лишит, увижу я коронацию или нет.

Я понимаю, друг мой, что это довольно сбивчивое описание. Ты упрекнешь меня в том, что я не указываю ни чинов, ни порядка по старшинству, ни места, что я и понятия не имею, будут ли впереди шествовать герольды или орден Подвязки, не узнал размеров шляпы лордов или длину шлейфа дам. Я знаю, как ты любишь подробные описания, но, к сожалению, это не в моей власти. Думаю, однако же, что это торжество во многом уступит великолепию процессии, когда наш покойный император Фонгти[468] сочетался браком с Луною, а распорядителем был Фум Хоум собственной персоной.

Прощай!

Письмо CVI [Осмеяние погребальных элегий, посвящаемых знатным. Образчик такой элегии.]

Лянь Чи Альтанчжи — Фум Хоуму, первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

Прежде существовал здесь такой обычай: когда умирали именитые люди, их друзья бросали в могилу скромные дары. В дело шли незатейливые вещи — благовония, ладанки, пряности, горькие травы, ромашки, полынь и стихи. Однако со временем обычай этот повывелся, и ныне в таких случаях обходятся только стихами, ибо такая поминальная жертва может быть погребена вместе с усопшим без малейшего ущерба для живых.

Вот почему когда умирает вельможа, поэтам и гробовщикам находится немало работы. Один поставляет длинный плащ, черный жезл и катафалк, а другой строчит пастораль или элегию, монодию или посмертный панегирик. Знатным людям решительно не о чем тревожиться; они могут умирать, нимало не мешкая: уж поэт и гробовщик о них позаботятся. За полчаса отыщут метафорические слезы и фамильные гербы, и пока один торжественно предает покойника земле, другой, выражаясь фигурально, возносит его к звездам.

Существует несколько способов выражения поэтической скорби по такому поводу. Бард предстает перед нами то задумчивым юношей, горюющим среди могил, то Тирсисом, льющим слезы в кругу кротких овечек. То Британия, усевшись на собственном бреге, дает волю материнской печали, а то Парнас — да-да, гора Парнас — кручинится, обливаясь горючими слезами.

Но самый обычный способ таков: Дамон встречает удрученного Меналка. Пастух спрашивает друга, отчего он грустит, а тот отвечает, что умер Польо.

— Если так, — вопиет Дамон, — то удалимся же в ту дальнюю рощу, где кипарисы и жасмин наполняют воздух благоуханием, и будем поочередно оплакивать Польо, друга пастухов и покровителя муз.