Греческая эпиграмма

Эти и подобные им эпиграммы преобразятся позднее, и в обновленных формах переосмысленные старые мотивы превратятся в реальные или воображаемые надписи возле источников и деревьев, у входа в рощу, подписи к статуям и картинам, выставленным под открытым небом или в помещении (Анакреонт, № 5). Эпиграмма Анакреонта уже представляет собой экфрастическое стихотворение, так как в ней описывается статуя, рельеф или картина, изображающая шествие вакханок, спешащих с дарами Дионису. Эпиграммы-экфрасы с оценками предполагаемого зрителя или анонимного автора попали в число анакреонтовских и симонидовских, несмотря на то что описываемые в них произведения искусства и их мастера никак не могли быть известны Анакреонту и Симо-ниду (Анакреонт, № 17; Симонид, № 56-58, 63). Оба они были современниками и вполне возможно, что Симонид мог составить эпитафию Анакреонту, с которым неоднократно встречался не только в Афинах. Но попавшие с его именем две эпитафии (№ 66, 67) ничем не напоминают подлинные надгробные надписи, хотя подобные эпиграммы возникли на основе реальных эпитафий, отделились от них, но заимствовали и усвоили главное — отсутствие страха перед смертью.

Подлинные эпитафии, простые и безыскусственные, обычно преисполненные печалью и скорбью ближайших родственников, разнообразные по их сетованиям и жалобам, не содержат даже намека на боязнь смерти. А надгробные надписи старым людям отличаются спокойным и умиротворенным тоном. Обе псевдосимонидовские эпитафии Анакреонту сочинены теми, кто был хорошо знаком не только с творчеством теосского певца, поэтикой его и Симонида, но и использовал краткие древние эпитафии в зачинах обоих своих стихотворений, явно книжных. Обе эти эпитафии нетрудно представить в поздних анакреонтовских сборниках; они могли также получить распространение в риторических декламациях на симпосиях.

Форма эпитафии для прославления знаменитых поэтов и деятелей прошлого станет одной из наиболее распространенных в книжных эпиграммах, где с таким же успехом будут подвергаться различным изменениям и свободно варьироваться темы и мотивы, связанные с наиболее распространенными ситуациями различных бедствий и случаями неожиданной смерти. Одним из таких мотивов был мотив кораблекрушения и гибели в море, который в бесчисленных вариантах присутствовал в эпиграфических и книжных эпиграммах, будучи сначала продиктованным реальной действительностью, а затем претерпевший много изменений и даже заново переосмысленный в эллинистической эпиграмме. В ранних подлинных эпитафиях утонувший изображался жертвой разбушевавшейся стихии. Позднее, в анакреонтовских и симонидовских эпитафиях, доминировал мотив несостоявшегося возвращения. Темы, мотивы и даже лексика таких эпитафий, как и обилие, диктовались реальной жизнью народа, мореплавателей и рыбаков, для которых общение с морем вызывалось повседневной необходимостью и таило постоянную опасность. Гибель в море порождала всегда особую скорбь родственников и близких погибшего из-за того, что тот, как правило, лишался могилы на родине и вообще на земле, т. е., по верованиям греков, утрачивал посмертное успокоение. В подобных случаях для него на родине после обязательной траурной церемонии сооружалась пустая гробница (кенотаф) и стела с соответствующей надписью. Ярким примером такой эпитафии может быть анакреонтовская № 3, хотя и здесь авторство Анакреонта сомнительно. В ней кратко изложена жизнь юного мореплавателя, тоскующего по родной земле, стремящегося вернуться и погубленного непогодой.

Даже тогда, когда во всех видах поэтического творчества уже присутствовал автор, эпиграммы оставались анонимными. Впервые только в самом конце V в. сочинитель посвятительной надписи, Ион Самосский, вставив в основной текст имя посвятителя, в конце от себя, как бы в скобках, добавил: «Эти стихи сочинил житель Самосский Ион».

Этим признанием — а больше о Ионе Самосском и его творчестве ничего неизвестно — была ниспровергнута многовековая традиция анонимности эпиграмм. Авторское признание свидетельствовало о стремлении поэта к самоутверждению, к фиксации внимания читателей на авторской личности, а не только на роскошном даре Аполлону от прославленного полководца-победителя. Таким образом, сочинение эпиграмм приобретало ценность сознательного личного труда. Эпиграмма, продолжая оставаться надписью, прокладывала себе путь в книгу, отрываясь от мемориального предмета, она завоевывала право на еще одну, новую жизнь. Голос вещи постепенно становился голосом человека.