Грех

Он писал это письмо женщине, которую любил, писал и улыбался ей так, как улыбался, когда возвращался домой. Перед тем как вложить письмо в конверт, прочел его еще раз. Письмо показалось ему недостаточно нежным, в нем не было ничего о тоске по ее телу. По ее прикосновению, улыбке, голосу. Он думал, не дописать ли чего-нибудь в P.S., но говорить о тоске и любви в приписке к законченному письму показалось ему бестактным. Собственно говоря, такая приписка — горчица после обеда. О самом важном нельзя писать так, между прочим, после болтовни о дожде, Кафке, кроликах… В предисловии к этим рассказам он прочел, что писатель велел своему другу, своему лучшему другу, сжечь все рукописи, все произведения, которые не опубликовал при Жизни, но этот Макс не исполнил последней воли друга и все опубликовал, спас… Генрик долго Размышлял об этой истории… Кафка велел сжечь… но почему он сам, собственноручно этого не сделал? Может быть, втайне надеялся, что преданный ему Макс не сожжет рукописи, что, несмотря на волю автора, спасет их для «потомков»… какая наивная увертка, хитрость, основанная на доверии… Странные люди эти писатели и поэты… будто демонстративно умывают руки… мол, я не имею с этим ничего общего, презираю… я выше своих работ, прошу оставить меня в покое, знать ничего не хочу о литературе… Ты, мой ученик, самый близкий друг, сожги плоды моих мучений… возьми на себя этот грех… ведь если бы Кафка попросил о такой услуге какого-нибудь рассыльного из конторы, в которой служил, или тучную уборщицу со здоровым румянцем на щеках… его просьба, его воля была бы выполнена исправно и без промедления… а здесь пишут, что «Кафка, как известно, приговорил свои произведения к вечному забвению — хотел, чтобы всякий их след пропал…». Он якобы сам сжег немало своих рукописей… впрочем, может, и хорошо сделан, возможно, это были не самые удачные вещи, безжизненные куски прозы, которые легко подверглись бы разложению… в стене, возводимой Кафкой, появились бы щели, дыры, надломы… закрытое, совершенное, почти нечеловеческое обличье этого творчества покрылось бы морщинами, трещинами, литературной ржавчиной, сквозь эти дыры и щели можно было бы увидеть «поле боя»… бумажное поле бумажного боя, на котором еще один — один из великих — сражался со словом, как подобает достойному мастеру пера… Великие творцы перекладывают на чужие плечи, просят других о том, что могли бы сделать сами… вот печь, вот спички, пожалуйста, бумага горит одинаково хорошо, когда на ней текст произведения, письмо пансионерки или бездарные опусы графомана… Но великие творцы не хотят делать этого своими руками, они ищут среди близких друзей палача, посредника… впрочем, тут речь не только о сжигании рукописей… так же при посредничестве друга «делают предложение» желанной и любимой женщине… нет, они лично не просят ее руки… они посылают самого близкого поверенного… вероятно, с мыслью, что такой «афронт» отобьет у избранницы охоту вступить в брак… заключать который у сочинителя нет ни малейшего желания… Эти господа просят «руки» с тихой надеждой, что получат отказ и не бывать им прикованными к этой второй руке… к чему тогда такое представление?.. обычному человеку этого не понять…

В МЕЖСЕЗОНЬЕ (перевод Е. Поповой)

Памяти Франтишека

До начала сезона «дом творчества» пустовал. На вопрос кухарки и горничной, «не скучно ли ему», он коротко отвечал «нет». После обеда выходил прогуляться и шел быстро, постоянно ускоряя шаг, будто догонял только что отъехавший от станции поезд. Он шагал все быстрее, не смотрел по сторонам и не восхищался пейзажем. Вернувшись в комнату, закрывал дверь на ключ. Приступал к работе. Зачеркивал слова, потом зачеркивал зачеркнутое и снова оживлял слова, которые вычеркнул. Выкинутые снова собирал и возвращал в предложения. Спускались сумерки. После четырех в ноябре уже темно. Выпал снег. Лежит на крышах и на стеблях травы в садиках. Так прошел день. Потеплело, и термометр на солнце показывал несколько градусов выше нуля. С крыши капало. Как-то раз горничная, подметая комнату, оживленно сказала:

— У нас будет новый гость.

— Какой еще гость? — сказал, точнее, огрызнулся П., и его лицо стало, как у злой собаки… — Какой гость? — повторил он хмуро.

— Приедет женщина из Варшавы.

— Женщина?! — спросил он изумленно, как будто ему сообщили, что приедет гиппопотам…

— Да, знакомая заведующей.

П. ничего не ответил. Потом ходил почти целый час по комнате, что-то бормотал, разговаривал сам с собой, бранился, наконец выругался в адрес женщины, которая должна была еще сегодня сюда явиться.