Грехи дома Борджа

– Где ты была? – поинтересовалась Фидельма. Вид у нее был еще более суровый, чем голос, – простое темное платье и капюшон, полностью закрывший волосы. – Она уже несколько раз звала тебя.

После моего отъезда и отдаления от Анджелы, переехавшей из дома кузины к Джулио, Фидельма стала дамой, находящейся дольше всех в услужении мадонны, а потому, видимо, решила, что имеет право на хозяйский тон. Насколько высоко ценила ее госпожа, свидетельствовал тот факт, что во время прошлого поста фра Рафаэлло трижды молился в ее часовне.

– Я ходила повидать Анджелу. Мне надо пять минут, чтобы переобуться и привести в порядок прическу.

– Ей не следовало этого делать. Все, что произошло с герцогом Валентино, Божья воля, и нечего это отрицать. Если она считает, что ему когда-то разрешат вернуться в Италию, то обманывает себя… и тебя.

– Только не меня, Фидельма. И не его, подозреваю.

Словно подтверждая мое предположение о душевном состоянии Чезаре, первое, что сказала мадонна, когда я вошла в ее покои, было:

– Хорошая новость. Его перевели в Ла-Мота.

Это была огромная королевская крепость в Медина-дель-Кампо, недоступном сердце Испании. Я не понимала, почему это хорошая новость.

– Он говорит, что его часто навещают там посланники Филиппа Фландрского, который добивается освобождения пленника. По его словам, Филипп желает доверить ему миссию доставить дона Карлоса в Кастилью, теперь, когда его мать объявлена королевой.

– Значит, ей позволят править? – Жена Филиппа, Хуана, номинальная королева Кастильи с тех пор, как прошлой зимой умерла Изабелла, считалась безумной и содержалась под домашним арестом по приказу отца, короля Фердинанда.

Донна Лукреция пожала плечами:

– Она не волнует моего брата.

– Где сейчас дон Карлос?

– Кажется, во Фландрии.

– В таком случае Чезаре не вернется в Италию.

Мадонна опустила ладонь на мою руку.

– Мне жаль. Пока не вернется. Он должен восстановить утраченные позиции, прежде чем сможет вернуться и противостоять Папе Римскому Юлию.

Я не испытывала сочувствия, меня волновал лишь Джироламо. Донна Лукреция любезно сообщала мне о делах своего брата, хотя иногда мне было бы легче, если бы она этого не делала.

Чезаре сумел договориться с понтификом о своей свободе при условии, что он отправится в ссылку в Неаполь. Трое детей, Джироламо, Джованни и Камилла, поехали с ним, в дом дона Джоффре и принцессы Санчи. Папа Римский, однако, перехитрил его. Или, возможно, все было наоборот. С Юлием и Чезаре нельзя было понять, кто кого обманывает. Чезаре снова арестовали, на сей раз по воле королевы Изабеллы, пожелавшей, чтобы он предстал перед судом Испании за убийства дона Хуана и Альфонсо Бишелье. Если бы Чезаре действительно вернулся когда-нибудь в Италию, уверена, это подвергло бы жизнь его сына и наследника еще большей опасности, чем прежде.

– Но Санчо видел его, – продолжила донна Лукреция официальным лаконичным тоном. Она прибегала к нему, имея дело с петициями, на которые ответить было не так-то просто, – и говорит, что Чезаре здоров. Похудел, но бодр. А в этих письмах, – она помахала перед моим носом пачкой пергаментов со следами долгого путешествия, – он только и говорит, насколько удобнее теперешнее его жилье по сравнению с тем, что было в Чинчиллье. И король Фердинанд с тех пор, как умерла королева, всячески к нему благоволит. Фердинанд наш кровный родственник.

– Во всяком случае, зима у герцога будет более теплой, чем у нас.

– С наступлением зимы он уже будет во Фландрии. На свободе.

– Как поживает дон Алессандро? – спросила я, заглядывая в укрытую кружевом колыбельку рядом с кроватью мадонны.

Донна Лукреция хоть и была одета, но все еще не покидала своих покоев, не в состоянии носить обувь из-за распухших ступней и лодыжек вследствие перенесенной лихорадки сразу после родов. Ребенок казался спокойным, маленькое личико в капоре, бледное и неподвижное, как у святого. С острым чувством потери я вспомнила Джироламо в этом же возрасте – краснощекий, упитанный, громогласно возражавший против тугого пеленания, когда он становился беспомощным и зависимым.

– Он немного поел, – произнесла мадонна, – но все равно как-то слишком тих.

– Думаю, он слушает нас.

Я так и не рассказала донне Лукреции о своих беседах с ее матерью. По возвращении я стала лишь свидетелем того, как Микелотто передал ей перстень, после чего сразу удалилась, чтобы он наедине рассказал ей все новости о брате. Он никогда не сможет сказать, что я обманула его так, как он обманул меня. Я вернулась в комнату, которую когда-то делила с Анджелой, до сих пор хранящую ее старые платья и стойкий запах духов из туберозы, и возобновила свои обязанности при дворе, словно никуда не уезжала.

– Выходит, ты знаешь, как это было с Чезаре? – воскликнула мадонна. – Я полна надежд. У Алессандро такое же родимое пятно, как у брата.

Я знала. «Надежда, – однажды сказал он, наверное, пытаясь быть добрым, – то, чего мы должны опасаться больше всего». Я протянула руку к колыбели, намереваясь погладить лицо младенца, но так и не смогла заставить себя дотронуться до его мягкой кожи. Качнув колыбель, я забормотала какие-то нежные глупости, которые, видимо, приходят женщине на ум, как только в ней укореняется мужское семя. Ребенок слегка поморщился и открыл глазки. Я подумала, он сейчас расплачется, потом заметила, как он закатил глаза, так что остались видны только белки. В уголке его рта появился пузырек слюны.

– Мадонна, мне кажется…

– Святая Мария, опять приступ? Быстро беги за Кастелло и нянькой.

Лекарь и нянька не заставили себя ждать. Ночью у Алессандро уже случилось несколько припадков, и по тому, как эти двое начали ободряюще улыбаться, прежде чем появиться в спальне мадонны, я сообразила, что за его жизнь нужно опасаться. Хотела уйти, но мадонна попросила меня остаться. Тогда я придвинула табурет к кровати, села и взяла ее за руку, пока лекарь с помощницей делали все, что могли.

Когда в комнату вошла смерть, лекарь склонил голову. Нянька вынула из колыбельки застывшее маленькое тельце и передала на руки матери. Донна Лукреция поцеловала сына в лобик и прошептала на своем родном древнем языке: «Adeu, nen petit». А затем она покорно передала его священнику. Тот произнес все, что должен был произнести, и унес тельце, чтобы приготовить к погребению.

Кастелло сложил инструменты и молча удалился, отвесив поклон. Нянька принялась давать советы насчет перевязывания груди, мази из розового масла и гранатовых пилюль для сокращения матки, но я быстро выставила ее за дверь. При ее ремесле ей бы следовало научиться тактичному обращению с матерями, потерявшими детей, но она прибыла в Реджо по рекомендации донны Изабеллы, которая отнюдь не прониклась симпатией к своей невестке за время, что я отсутствовала. А теперь, несомненно, поспешит обратно, поскольку донна Изабелла тоже беременна. В четвертый раз.

– И наверняка чувствует себя превосходно, как племенная кобыла, – заметила мадонна, когда нянька только приехала и привезла снисходительное письмо от донны Изабеллы. Словно обладать здоровьем племенной кобылы не подобало при высоком статусе.

Я позвала раба, чтобы он унес колыбель из спальни, но мадонна вцепилась в кружевной полог и отказалась расстаться с ней. Она вынула подушку, на которой лежал Алессандро, положила к себе на колени и прижалась лицом к тонкой белой наволочке, словно желая задохнуться. Однако донна Лукреция жадно дышала через нос, вдыхая запахи молока и нежной кожи – все, что осталось от ее сына. Потом она выпрямилась и принялась разглаживать пухлыми пальцами подушку, одергивая уголки идеально обработанными ногтями.

– Нужно сообщить мужу. – Щеки ее блестели от слез, но голос звучал твердо. Герцог Альфонсо находился в Бельригуардо. Он провел там все лето, наблюдая за переделками, что шли одна за другой после смерти его отца. – И я должна написать еще одно письмо. Ты мне с ним поможешь.

– Но, мадонна, я…

– Не моему брату, Виоланта. Письмо Франческо Гонзага.

То, как она произнесла имя Франческо Гонзага, заставило меня задуматься, кто на самом деле отец Алессандро, но я тут же отбросила прочь сомнения. В клетке с башни Леоне подвешивали и за меньшее. Но осталось горькое эхо, вредный тихий голосок, твердивший, что у мадонны, по крайней мере, появилось утешение – новая любовь. Она уменьшит горе от потери ребенка.

Донна Лукреция написала письмо собственноручно, а я отнесла его, как было велено, к главным городским воротам, где прямо под мемориальной доской на стене в память о погибших в битве при Линьяно стоял прилавок торговца домашней птицей. Из-за нагромождения деревянных клеток со злыми цыплятами и ошалевшими куропатками появился, ковыляя, Эрколе Строцци. Он поклонился и поздоровался, словно мы с ним встречались здесь каждый день. Осведомившись о здоровье мадонны, Строцци выразил надежду, что дон Чезаре не терпит неудобств на новом месте, а я подумала, не являлись ли последние полтора года всего лишь дурным сном, от которого я теперь очнулась и вижу, что все осталось по-прежнему, как было до смерти понтифика Александра. Я ответила, что не имею вестей от дона Чезаре, но мадонна быстро идет на поправку. Отдала Строцци письмо и уже повернулась, чтобы уйти, но он опустил ладонь мне на плечо.

– Жизнь не берет пленных, маленькая госпожа. Ваша хозяйка-герцогиня это знает, и вам бы не помешало брать с нее пример.

– Благодарю, сир Эрколе, вы очень мудры.

– Всего лишь практичен, моя дорогая.