Грехи дома Борджа

Если бы не черные одежды донны Лукреции, пепельный крест на лбу, расцарапанное лицо и руки, я бы поверила, что мне все приснилось, начиная от смущенной торжественности фра Рафаэлло до крайнего, звериного отчаяния мадонны. Я бы поверила, что она послала за мной, намереваясь сообщить радостное известие: весной в Италию вернется Чезаре. Утром она провела какое-то время наедине с Анджелой, затем приняла Агапито – тот стал теперь секретарем папского легата в Болонье, но все равно у него остались общие с мадонной воспоминания о ее брате. При дворе мало осталось людей, желавших поговорить о нем. Герцог даже не видел смысла в официальном трауре, хотя согласился, чтобы Ипполито провел заупокойную мессу в соборе. Я надеялась, он закажет для нее новую музыку.

– Я еще не поблагодарила тебя, – сказала донна Лукреция, когда я присела в поклоне.

Она лежала на кровати, и покинуть ее у мадонны по-прежнему не было сил. Рядом я увидела сумку Хуанито, а еще пустую филигранную шкатулку, которую она поручила мне передать Чезаре, если с ней что-нибудь случится.

– Я всего лишь исполнила свой долг, мадонна.

– Виоланта, с тех пор как я тебя знаю, ты всегда делаешь гораздо больше, чем того требует долг. А теперь я хочу попросить тебя об одном одолжении.

Я поклонилась.

– Сегодня днем я должна поговорить с Джованни. Он, разумеется, слышал о гибели Сесара, но пока я не знаю, что он чувствует. Он, как тебе известно, очень любил Сесара. Он также очень расположен к тебе, поэтому мне бы хотелось, чтобы ты составила мне компанию во время нашей с ним беседы. Он многого может не понять, и я опасаюсь, как бы это не обострило его горя.

– Конечно, мадонна. Я постараюсь утешить его. – А сама подумала, кто же утешит Джироламо, если ему это понадобится.

– Но сначала ты должна кое-что узнать о Джованни. – Непривычная нотка в ее голосе заставила меня посмотреть на мадонну внимательнее. Под глазами темные круги, опухшие, сморщенные веки, как у пожилой женщины. Во взгляде угадывалась нервозность и еще что-то – то ли раскаяние, то ли вызов. А потом она продолжила: – Джованни не сын моего отца, он сын Сесара.

– Понимаю.

Я не удивилась. В памяти всплыла картина, как Чезаре во дворе Сант-Анджело склонился, чтобы поцеловать спящего ребенка в голову, прежде чем грум снял Джованни с седла. Проявление нежности любящего родителя. Наверное, мадонна пребывала в нерешительности, не зная, как я отреагирую на известие, что Джироламо все-таки не наследник Чезаре. Оказалось, я не испытала гнева. Да что, собственно, осталось наследовать? Наверное, я должна была радоваться, что Джироламо отдан на попечение дона Альберто, а не болтается бесцельно по Ферраре, как Джованни.

– Нет, дорогая, ничего ты не понимаешь. Сесар его отец, а я его мать.

Мне бы следовало немедленно уйти. Я говорю себе, что осталась из сочувствия к мадонне или по привычке дожидаться разрешения уйти, но на самом деле меня удержало непомерное любопытство.

«Та самая иудейка. Значит, правду о тебе говорят. Смотри, Доротея. Ну разве она не копия моей великолепной дочери?»

– Я была абсолютной дурой, да?

Доната. Дар. Они увидели подвернувшуюся возможность и не упустили ее.

– Нет, Виоланта, тебя обманули люди, которые в силу сложившихся обстоятельств научились очень хорошо это делать. Я почти сразу осознала свою ошибку, как только увидела, как искренне ты привязалась к Сесару. Я пыталась остановить его…

Что ж, тогда, конечно, все не так плохо; если мадонна почувствовала угрызения совести, то, по крайней мере, она оправдана.

– По вашим словам выходит, что мы с ним согрешили больше, чем вы, – заметила я, не скрывая удивления.

– Я люблю его. – Голос мадонны истерически дрожал, и я испугалась, что горе опять захлестнет ее, как после беседы с Хуанито, но она взяла себя в руки и продолжила: – Как и ты. Даже еще сильнее. Не было ни дня, ни одной секунды в моей жизни, когда бы я не терзалась чувством вины за него и за себя. А теперь… я здесь среди всей этой роскоши, тогда как он… он…

– Вы велели ему написать мне то письмо? – спросила я, ощущая ужас при мысли, где сейчас находится Чезаре. Я всей душой хотела, чтобы он оказался прав – религия не более чем сказки, а значит, сейчас он превратился в ничто, всего лишь в плоть, тихо отделяющуюся от костей в сухой красной земле Наварры.

Мадонна кивнула с нечастным видом.

– Но он не желал окончательно порвать с тобой. Это должно польстить нам обеим. Сесар всегда высоко ценил честность. Большинству это казалось странным, а многие видели в этом его слабость. Порой он больше верил репутации человека, чем собственным глазам. Думаю, он ценил ее, как ценим мы все то, что не способны иметь. И он увидел и оценил твою честность. Скорее всего он бы не возражал, чтобы я тебе все это рассказала, но, может, я просто не в состоянии без поддержки воскресить все мои воспоминания, всю мою… любовь. Если я должна продолжать жить и заботиться о сыне, строить его будущее, то мне важно знать, что на свете есть еще одна душа, способная разделить со мной эту ношу. Само собой разумеется, я не могу рассказать обо всем Джованни. И вряд ли когда-нибудь расскажу.

– А разве того, что вы сказали, не достаточно? Вы взяли меня в свой дом, чтобы я стала игрушкой для вашего брата. Мой сын, которого я всегда считала его наследником, таковым не является. Наверное, я единственная, кто не знал, что тут происходит. Как насчет Анджелы?

– Анджела с самого начала была против моего плана. Она подружилась с тобой, чтобы защитить тебя. Ты имеешь полное право гневаться, а мне нечем оправдаться. Я просто прошу тебя выслушать меня из сострадания, которым ты наделена от природы.

Но меня разозлил вовсе не ее обман, а тот факт, что донна Лукреция мне не оставила ничего, что я могла бы оплакать. Мужчина, о котором я горевала, никогда не существовал. Я могла не сдержаться в ответ на ее просьбу, поэтому просто смотрела в напряженной тишине, как она вынимает из сумки Хуанито пачки документов.

– Можешь прочесть, – сказала мадонна, раскладывая их вокруг себя на кровати.

Я покачала головой и подняла руки, словно защищаясь от удара, но она настойчиво совала мне листы.

Некоторые были аккуратно написаны на хорошем чистом пергаменте, другие кое-как нацарапаны на затертых палимпсестах. Я увидела даже несколько истрепанных квадратиков льна, похоже вырезанных из простыней или рубашек. Чернила местами выгорели до бледно-желтой ржавчины, едва видимой, тем более неразличимой в полутемной спальне мадонны с закрытыми ставнями. Как я уже заметила раньше, все документы были написаны рукой Чезаре. Теперь я разглядела, что это были письма, и начинались они одинаково.

«Lucia, mi cor» [52]  – вывел он на каждом письме. Лукреция, Лючия. Это было настолько очевидно, что я почувствовала себя еще глупее и разозлилась, что не догадалась раньше. Его вера в мои способности целительницы, разрезанные подошвы туфелек, разговоры о теленке, безыскусный поцелуй в бреду, в котором не было ничего, кроме отчаянного голода, сродни тому, что я сама испытывала, думая о Чезаре, – это все были подсказки, а я их не заметила и, как слепой Купидон, угодила в гущу интриг.