Грехи дома Борджа

...

В ту ночь, когда мне позволили подняться на палубу во время переезда в Вильянуова-дель-Грао, на небе светила полная луна. Помнишь, как мы спали на крыше в Капрарола и ты забиралась ко мне под одеяло и задавала вопросы, что роились в твоей головке, мешая уснуть? Как летучие мыши видят в темноте? Откуда планеты знают, куда перемещаться? Что случится с шестиногим теленком? А ты женишься на мне, когда мы станем взрослыми? Кажется, мне тогда было одиннадцать, а тебе шесть.

Однажды ночью во время полнолуния я объяснил тебе, как луна управляет приливами, а ты сказала, что я как луна, а ты как море, всегда следуешь за мной. Я тогда промолчал, потому что знал: на самом деле все наоборот .

Я снова попала под его обаяние. Подняв голову, я встретилась взглядом с мадонной, и она сразу поняла, что я чувствую.

– Они все такие, – вздохнула она. – Держи. – Мадонна предала мне другое письмо.

...

Мы начали очень молодыми. Из нас можно было вылепить все, что угодно, как из мягкой глины. Глина реагировала на каждое прикосновение, каждую ласку, каждый ваял то, что хотел видеть в другом, а в результате наши тела идеально подошли друг другу. А потом нас обожгли в печи, и мы навсегда остались такими, предназначенными лишь друг для друга .

– Все изменилось, когда Сесар уехал учиться. В то лето он вернулся в Капрарола из Перуджи. Это был другой человек. Большой, широкоплечий, с бородкой, и ему просто хотелось заниматься с Хуаном тем, что он называл мужскими делами. Они охотились, рыбачили, возились со щенками и устраивали бои с молодыми бычками. А еще часами прятались по углам и хихикали над книгой, раздобытой Сесаром, «Диалогами Платона», как объяснил он мужу нашей матери, посвященными поведению молодых людей. Разумеется, это были никакие не диалоги, но книга оказалась на греческом, а сир Джорджио не очень хорошо знал этот язык. Мы по-прежнему спали на крыше, и я все так же уютно устраивалась у него под боком, но иногда Сесар поворачивался ко мне спиной и сердился на мою болтовню. Однажды ночью моя рука коснулась…

– Прошу вас, мадонна, мне не нужно знать всех подробностей!

– Я пришла в ужас, – продолжала она, – но он схватил мою руку и удержал там, и тогда меня одолело любопытство. Я всегда была любопытной. А вслед за любопытством возникло удовлетворение – я поняла, что могу повелевать им. Я больше не чувствовала себя брошенной. Все вернулось: мы с Сесаром одна команда, а Хуан и Джоффре – другая. Так все и оставалось, несмотря на жертвы. Перотто, Пантасилея, Джем…

Первые два имени ничего для меня не значили; они напоминали комедийных персонажей. Я вспомнила, как Чезаре изображал Джема, а мадонна умоляла его перестать, потому что ей было больно смеяться с перевязанной грудью.

– Джем?

– Ты, наверное, помнишь, отец унаследовал принца Джема, когда стал понтификом. А мы детьми пристрастились навещать Джема в его покоях. Знаешь, Виоланта, мы словно попадали в иной мир. Видимо, поэтому нам с Сесаром было там так хорошо, хотя Джему всегда больше нравился Хуан. Там даже воздух был другой. Он круглые сутки жег ладан, но это не был тот холодный, праведный запах, который мы вдыхаем в церкви, а пряный и душный, как солнце в пустыне, где родился Джем. Стульев у него не было, на полу лежали подушки, так что мы усаживались все вместе, брат султана и трое безродных бастардов, и ели сладости. И мы чувствовали себя настоящими цыганами в «кибитке» Джема. Вскоре Джем соблазнил Хуана. Он часто переодевал брата в турецкие одежды, тюрбаны и… трогал его. А нам все казалось ужасно смешным после вина, смешанного с маковым отваром.

Не потому ли мадонна при всей ее набожности всегда спокойно воспринимала наклонности Ферранте?