Грешная и желанная

– О, эту мисс Дэнфорт. Да. Как мило с ее стороны.

Полли временно помогала за стойкой бара, откуда очень удачно могла флиртовать сразу со всеми посетителями. Нэд, решил Йен, вскоре не будет знать, куда деваться от ее кавалеров.

Один за другим работавшие у викария – Шеймас, и Генри, и сам Адам – покинули «Свинью и свисток», отправившись по своим делам, но Йен задержался. Крикнул, чтобы ему принесли еще эля, и теперь потягивал его медленнее, чем обычно.

Глядя вчера, как она выходит из его комнаты, он с трудом подавил протест. Больше всего на свете ему хотелось затащить ее обратно, обнять, прижать к себе и вместе лежать на кровати, отмечая течение дня лишь по длине солнечного луча, пробивающегося сквозь щель в занавесках, и по теням в комнате. Они бы смотрели, как солнце поднимается все выше, а потом медленно начинает опускаться, а они бы занимались любовью, и спали, и занимались любовью, и спали, и болтали, и смеялись, и снова занимались любовью и спали.

Возможно, держась за руки.

Мир сегодня казался… просторнее… и добрее, и более разноцветным и веселым. Йен не мог сказать, что ему незнакомо воздействие превосходного секса на мужское настроение. Это было так – и все равно по-другому. Он чувствовал себя полностью изменившимся, словно много лет просидел в темной комнате, а потом кто-то вошел и принес с собой лампу.

Единственное, что могло бы сделать этот день еще лучше, – это мисс Дэнфорт, сидящая напротив.

Тревожная мысль.

Ваша мисс Дэнфорт.

Моя. Моя! Йен внезапно понял, в чем притяжение этого местоимения по отношению к женщине и почему Колин и Чейз размахивают им, как честно заработанной медалью.

А когда солнце опустилось совсем низко, он понял, что сознательно оттягивает возвращение домой, потому что чувствует… робость. Слово вызвало мгновенное отвращение. Наверняка нет. Ну хорошо, ладно: он в самом деле чувствует неуверенность. А ведь совсем недавно был полностью уверен абсолютно во всем. У него не осталось никаких причин и дальше торчать в Суссексе, пора возвращаться в Лондон и заканчивать подготовку к путешествию.

Он просто не совсем понимает, что должно произойти потом. Потому что какое-то «потом» еще будет, неловкое, напряженное время между «сейчас» и минутой, когда корабль отчалит от берега.

Все, что он знал точно – это то, что хочет ее видеть.

Интересно, что он прочтет на ее лице? Радость? Желание? Твердую и окончательную решимость никогда больше не оставаться с ним наедине – как результат прискорбного возвращения здравого смысла? Сожаление? Займутся ли они снова любовью?

Мышцы на животе сжались. Разумеется, это глупо. Но законы физики словно перевернулись вверх ногами: чем сильнее он пытался отогнать от себя мысль о том, чтобы заняться любовью с Тэнзи, тем глубже и отчаянней казалось его желание.

Йен резко встал и направился домой.

Очень удачно вернувшись в тот самый ни-день-ни-ночь промежуточный час.

Сердце заколотилось быстрее, когда он приблизился к своей комнате. Войдя внутрь, Йен уставился на аккуратно заправленную постель.

Затем глубоко вздохнул, медленно выдохнул и почти нежно отодвинул с окна занавеску, словно убирал с лица Тэнзи волосы, чтобы поцеловать.

Сумерки окрасили горизонт в пурпур.

Она стояла на своем балконе, держа в руке идеально скрученную сигарету и тщетно пытаясь ее прикурить.

Йен нахмурился.

Он мог бы поклясться, что она ни разу в жизни не прикуривала сигарету. Сворачивала – безусловно.

– Ты же не куришь, – негромко произнес он.

Она застыла, но к нему не обернулась. И заговорила только после паузы:

– Откуда тебе знать?

Это прозвучало так горько, что потрясло Йена.

Она не смотрела ему в глаза, но руки ее задрожали, и она едва не выронила сигарету.

Черт побери. Происходит что-то ужасно неправильное.

Йен нырнул обратно в окно, вошел в ее комнату и вышел на балкон.

– Можно? – ласково спросил он.

Она почти яростно пожала плечом.

Он взял у нее из пальцев сигарету.

Прикурил.

Заклубился исключительно едкий дым, и Йен закашлялся. Смесь ее отца.

Она тоже закашлялась.

Не сделав даже попытки закурить. Йен протянул сигарету ей, но Тэнзи просто сжала ее пальцами так, словно это копье, которым она собирается его проткнуть.

При этом ни разу не взглянув прямо на него и не сказав ему ни слова. Выглядела далекой и холодной, как запертая комната.

А потом невольно посмотрела на звезды, словно искала там утешение и дом, и от его сердца откололся кусочек. Или оно треснуло. Трудно понять, потому что боль такая сладкая.

Те мелочи, которые она делает, всякий раз разрушают его сердце, понял он. Всегда. Его сердце вечно будет напоминать замерзший зимний пруд, по которому в оттепель идут трещины.

– Когда ты собирался мне сказать? – спросила она наконец. Усталым голосом.

– Сказать… как прикуривают сигарету?

– Что ты уезжаешь. По сути, навсегда – более или менее. Через две недели, так? Или просто собирался исчезнуть, надеясь, что я сочту тебя игрой моего воображения? Чем-то вроде горячечного сна?

О. Дьявол.

– А. Я думал, ты знаешь, что я уезжаю.

– Нет, – тускло ответила она.