Грезы президента. Из личных дневников академика С. И. Вавилова

Алхимия – прародительница естественных наук, Фауст – ученый, магию «фаустовского» типа можно назвать – по сравнению, например, с какими-нибудь шаманскими практиками – магией рассудочной, рациональной. Иррационально в легенде о Фаусте, по сути, только вмешательство потусторонних существ, явление черта. Эта сказочная сторона легенды также вполне принималась Вавиловым, всерьез обдумывалась. В приведенном ранее стихотворении «о Фаусте ученом, в мрачной келье // Вступающем с чертями в разговор» он писал: «Мой Фауст был познанья раб и жрец // А дьявол лишь орудие познанья» (14 марта 1915). Роли черта в сюжете легенды Вавилов посвятил несколько записей, иногда очень – даже чрезмерно – глубокомысленных, например: «Схема всякого „Фауста“ – великая Троица: Бог-Творец, Мефистофель-Creatur[543], но взбунтовавшаяся, и Фауст тоже Creatur, но не бунтующая – малый Бог. Истинный Мефистофель – не враг Фауста, он только ищет в нем союзника. Вместо познания природы и Бога – Мефистофель старается внушить Фаусту бунт против того и другого ‹…› Бог затеял мир от скуки, но и сам мир стал скучен, и Мефистофель это прежде всего должен показать» (28 декабря 1915). Мефистофель упоминается в дневнике около 20 раз, его реплики часто цитируются. Об обращении за помощью к «силам ада» Вавилов пишет в стихотворении от 26 сентября 1910 г.: «В жизни двух путей мне нету // Иль к науке, или в Лету // Улетать // Стать собой давно уж надо // Хоть пришлось б все силы ада // Вызывать». Здесь «силы ада» скорее расхожий поэтический штамп. Но есть записи, в которых и в прямом смысле, не иносказательно, Вавилов размышляет о чертях и тому подобной сказочной нечисти. «Сначала (лет до 13–14) твердо знал то, что вложено в голову дома мамой, нянькой. Бог, черти, ведьмы, другие люди, весь мир (все довольно просто и вполне естественно). Затем (14–22 года) разрушение этого мира…» (31 июля 1947). «Сначала мир полон духовного. Бог, черти, лешие, все живое, мир дышит, в нем опасно, но радостно жить» (22 сентября 1947). Уже будучи 24-летним, он пишет: «Дорога длинная и ночная, в лесах и болотах чудится всякая чертовщина, и, ей Богу, жаль, что ее, кажется, нет da vero[544]. Куда бы веселее, загадочнее, чудеснее стало в мире [при наличии] хотя бы самого завалящего лешего» (31 октября 1915). 16 ноября 1916 г. Вавилов снова признается, что любит «всякую, даже наивную, чертовщину».

Миры, пришедшие на смену миру со сказочной нечистью, не нравились Вавилову. «С исчезновением богов и чертей из природы и жизни они становятся механикой» (2 мая 1949). И хотя во взрослых, серьезных философствованиях «черти и ведьмы» из разрушенного детского мира «усохли» до вполне благопристойных физических демонов Максвелла и Лапласа, особое отношение к чертовщине тем не менее никуда не делось.

Вот как об увлечении 25-летнего Вавилова «чертями и ведьмами» вспоминал его племянник (сын сестры Александры) А. Н. Ипатьев (1911–1969): «На наше детское воображение действовал и страх, который испытывали мы – дети Александры Ивановны – от первых физических опытов будущего знаменитого физика. Сергей Иванович рисовал фосфорными спичками чертей и ведьм на стенах, гасил свет, рисунки фосфоресцировали, и это, конечно, поражало воображение 5-летнего мальчика» ([Ипатьев, 1974], с. 109).