Грибники ходят с ножами

Мы вышли с кладбища, и некоторое время молча, широким фронтом шли по улице — кидаться по трамваям и автобусам после этого было как-то нехорошо.

Мы дошли до метро. Эскалатор превратил наш фронт в цепочку. Мы молча спустились, вошли в вагон.

— Поезд следует до станции “Академическая”! Только до станции “Академическая”! — повторил машинист таким грозным тоном, словно поезд следовал прямиком в ад. Потом вагон вдруг начал гореть — откуда-то повалил едкий дым, почти до отсутствия видимости заполнил салон, — люди кашляли, хрипели... я молился, чтобы хоть побыстрее доехали до станции, — люди, ясное дело, сразу же выскочат на воздух — главное, не затолкать бы друг друга! И совершенно поразило меня, что когда вагон остановился и двери наконец-то разъехались, никто — почти что никто — из вагона не вышел. Люди покашляли, поразгоняли ладошками дым — и двери задвинулись, поехали дальше. И главное — это, видимо, было почти нормой, никто не удивлялся такому, никто и не думал об этом, каждый уже думал о чем-то своем. Я смотрел на седые уже головы моих друзей, на слезы, потекшие наконец-то по щекам, и вдруг почувствовал, как я люблю их и как волнуюсь за них! Наконец пожар вроде бы сам собой ликвидировался, дым куда-то усосался, свет снова стал ярким, и все весело и оживленно заговорили — дождались наконец-то праздника!

В квартире была полная обшарпанность, даже немножко больше, чем я предполагал, — видно, Саня не особенно в последние годы преуспевал, впрочем, это известно было и так — дела его я прекрасно знал, хотя письма он писал исключительно бодрые — веселый, несмотря ни на что, был мужик!

Стояла только водка.

— А ты, может, и не знаешь, что у нас ничего больше и нет! — усмехнулся Слава.

— Знаю, знаю, — ответил я.

Тут и пригодились мои “снэки” — каким далеким казалось время, когда я их брал!

— Ну... — Слава поднял фужер.

Мы, не чокаясь, выпили. Стало шумно и горячо вокруг, а я сам словно уплыл куда-то... Я вдруг ясно вспомнил, как наш Саня, высокий и тощий, стоит вместе с нами в отсветах туристского костра (туристами мы не были, суровый уклад их презирали и ездили в лес исключительно элегантными). Однако Саня стоит именно у туристского костра и, наяривая на гитаре, поет на сочиненный им стремительный мотив:

Под насыпью, во рву некошеном,
Лежит и смотрит, как живая,
В цветном платке, на косы брошенном,
Красивая и молодая!

А теперь Саню самого нашли под насыпью, с пробитой головой и сломанными ребрами... наша доблестная медицина не смогла точно установить, отчего наступила кончина, а наша доблестная милиция решила так: “травмы произошли от соударения с каким-то движущимся предметом, вероятнее всего поездом”. Но поскольку время его падения точно не установлено, а поездов за это время прошло много и никто из машинистов ничего такого не помнил, то следствие на этом самоликвидировалось.

Какая-то странная смерть, не похожая на него! С его насмешливостью и ленью ради какого черта ему могло понадобиться карабкаться на обледенелую насыпь? Странно как-то это, не похоже на него. Правда, в молодости, подвыпив, мы часто горланили песню:

Какой-то стрелочник-чудак
Остановил все поезда.
Кондуктор вывел на пути,
Заставил всех пешком идти.
По шпалам!

Но одно дело петь, и совсем другое — карабкаться на насыпь и шагать по ней неизвестно куда, тем более Сане, наиболее далекому из нас от всякой патетики и любви к сверхусилиям. Странно это...

— Ты знаешь, — склонившись ко мне, прерывисто вздохнула Лена, — мы с Саней в последнее время довольно часто в церковь ходили... уж на всякие там праздники — это точно. — Она вдруг улыбнулась.

“Курица ты, курица! — подумал я. — Сидела в своей тухлой конторе и ничего достойного Сани так и не придумала! Это ж надо — такого человека, как Саня, довести до смиренного хождения в церковь!”

Я погладил ее по голове.

...Да — шагать куда-то по шпалам он навряд ли мог, непонятно куда и зачем... но тогда, выходит: стоял... и ждал? Неужели все-таки довели, неужели было совсем так уж плохо? Ведь совсем не похоже на него — жизнерадостный, главное, хитрый мужик! Неужели?

— Ты знаешь, — прошептала Лена, — Саня в последнее время серьезно в общественную жизнь ввязался... даже кандидатуру свою на выборах собирался выставлять... поэтому последние ночи перед выдвижением он на всякий случай дома не ночевал — мало ли что? Борьба сейчас знаешь какая?! Вот, наверное, ему и сделали!

Саня — и общественная деятельность. Это что-то странное. На него что-то непохоже, чтобы он всерьез этим занимался, — слишком хитер. Другое дело — плел, чтобы дома не ночевать... это уже ближе.

Я вдруг оживился.

— Ну-ка, орлята, нальем!

— Ты знаешь, чего я боюсь? — тихо сказала мне Лена.

— Да теперь — чего уж бояться? — бодро проговорил я.

— Боюсь, что Павлов появится! — проговорила она.

— Как? — Я подскочил на стуле. — Разве он... снова к вам ходит?