Грибники ходят с ножами

Мы переехали Охтинский мост, свернули — и вот маленькая голубенькая церковка, и я словно бы попадаю в сон — одновременно со мной, хлопая дверцами, вылезают из машин на солнышко мои любимые друзья — и Шура, и Слава, и Дима, и Серега... Только вот Саня уже не вылезает.

— Ну — как международный рейс? — насмешливо (такой установился тон) спрашивает Слава.

— Недурственно, недурственно! — подыгрывая ему, величественно произношу я.

Мы обнимаемся все вместе, стучимся, по дурацкому нашему обычаю, головами — так что выступают слезы, хотя они и без этого могут выступить.

— Ленка в церкви уже... договаривается, — подходя к нам и пожимая мне руку, произносит Андрей.

— Ну как она? — задаю я положенный, но нелепый вопрос.

Андрей пожимает плечом. Что тут еще можно ответить?!

Хрустя начинающими оттаивать лужами, мы идем туда. Внутри церквушка маленькая, темноватая, какая-то домашняя — низкий потолок. Сразу в нескольких местах купно горят свечи, пахнет воском, язычки качаются, проходят волны. Ленка стоит с тоненькой свечкой в руке, губы ее дрожат. Я подхожу, прижимаюсь к ней щекой. Она поворачивается, кивает, прерывисто вздыхает. Подходят остальные — как-то здороваться шумно, тем более — за руку, здесь неловко, все обмениваются кивками и замолкают. Потом находится выход из тяжелой неподвижности — сперва один, а за ним все остальные подходят к конторке в углу, покупают свечи, зажигают их от других свечей, возвращаются к иконостасу. Это действие как-то слегка взбодрило всех — начались тихие разговоры. Грустные подробности — для тех, кто еще их не знает: Сани уже нет, а урны еще нет, будет через неделю. По щеке Лены катится слеза, она шумно хлюпает носом. И снова тишина.

Наконец, энергично, и я бы сказал, вкусно хрустя половицами, к нам подходит молодой, красивый, огромный священник с черной бородкой и в черной рясе, с крестом на груди. Он явно в хорошем настроении — сейчас он ходил куда-то по воздуху, с кем-то приятно поговорил — ноздри его продолжают еще играть от каких-то приятных воспоминаний.

— Платите в кассу! — говорит он Лене, помахивая рукой.

— Мы ведь уже платили! — выходя вперед, заявляет Андрей.

— Тогда, наверное, ему надо ленточку на лоб? — священник слегка нетерпеливо проводит через свой лоб двумя перстами.

— Так ведь... нет уже его! — виновато улыбаясь, произносит Лена.

— А, да?.. Тогда сейчас! — он уходит в свою подсобку. Мы тихо бродим по церкви, разглядываем иконы, с некоторым удивлением смотрим на какие-то странные длинные сундуки, покрытые клеенкой, — они стоят по стенам вдоль окон и придают залу — с обычными окнами, с обычными потолками — какую-то еще большую домашность. К батюшке в подсобку приходит еще один красавец, одетый ярко и аляповато, как самый “крутой мажор”. О чем-то они там глухо и весело говорят, и наш благочинный гогочет, как бешеный конь. Наконец, с веселыми чертиками в глазах он выходит к нам, берет в руку красивое паникадило и, размахивая им, начинает заупокойную службу — сначала мы лишь из вежливости стоим — не дышим, расплавленный воск со свечек обжигает пальцы и застывает на них, время от времени кто-нибудь с хрустом половиц тяжело переступает с ноги на ногу, но постепенно грозные, страшные, и я бы сказал, великолепные слова достигают нас, душа поднимается, звенит!

В общем, какой-то смысл тут, оказывается, есть, какое-то высокое чувство в нас появилось. Никогда в жизни нашего Саню не называли так торжественно и красиво — “новопреставленный раб Божий Александр”! Но паникадило батюшка так и не зажег — видимо, принял повышенные обязательства по экономии благовоний. Я еще надеялся поначалу, мол, что-нибудь у него там разгорится от плавных взмахов, — но разгораться, видимо, было нечему.

И вот мы уже никому больше здесь не нужны, мы тихо переговариваемся в углу, а на середину зала с веселым грохотом какие-то мужики выдвигают те самые клеенчатые сундуки от окон, и я вдруг с ужасом понимаю — что на них сейчас будут ставить. Мы, не сговариваясь, быстро выходим на воздух. У церкви стоят несколько похоронных автобусов, нарядные крышки прислонены к облупленной церковной стене.

Потом мы шли по размокшим церковным дорожкам среди оградок, и Костя, самый большой среди нас специалист по этим делам, приехавший с некоторым опозданием, объяснил мне, что отпевания как такового не было, была лишь заупокойная служба — но исполненная, несмотря на молодость священника, с толком и с чувством.

Да — отпевание теперь Ленке явно не по карману, как вообще она будет с двумя детьми? Поможем, конечно. Слава ведет ее за плечи, что-то почти уже весело говорит.

Мы подходим к большой, слегка обколотой по краям, шершавой старинной плите, под которой — и вокруг которой — лежат поколения Саниных предков. Сюда — через неделю, когда получат, опустят Санину урну, но меня, к сожалению, здесь уже не будет — дела не ждут.

Мы некоторое время молчали над плитой — в глубоко вырезанных буквах светилась и морщилась от ветра вода.