Грибники ходят с ножами

— Звонил, что придет!.. Это временно у него, понятно. С директоров ведь сняли его...

— Сняли? Колоссально! — воскликнул я.

— Сняли! — кивнула она. — Да это так... временно, конечно... своего они в обиду не дадут — скоро назначают его генеральным директором какого-то банно-концертного комбината... но пока что он формально не начальство... так что может зайти.

Вот это сюрприз! Уж кого бы я не хотел тут видеть, так это Павлова! Именно из-за него — не из-за кого-либо другого — я оказался там, где оказался... и с Саней явно что-то произошло не без участия этого типа.

...В нашу, как говорится теперь, команду Павлов влился, а точнее, вломился курсе на третьем. В те годы почему-то было можно, когда тебя выгоняли за неуспеваемость, перевестись на тот же курс в другой вуз, и Павлов широко этой возможностью пользовался — наш вуз был в его блужданиях уже третьим или четвертым. По всем признакам, к нашей компании он не имел ни малейшего отношения, но почему-то упорно — как он упорно проникал всюду — проникал и в нее.

У нас была тогда такая дурацкая хохма — вдруг все начинали говорить одному: “Слушай... а ты чей друг?” — и отталкивать его ладошками в сторону. Чаще всего мы это проделывали с Павловым, но он при этом совершенно не считал себя ущемленным — просто такая веселая игра! — и глядишь, через полчаса он уже выталкивал кого-нибудь из нас и громко, заразительно хохотал.

Когда мы закончили вуз, мы все, не сговариваясь, думали, что теперь, когда Павлов одолел столь тяжкий рубеж, он отправится куда-нибудь отдохнуть и умственно подлечиться — настолько преддипломные и дипломные испытания иссушили и без того нещедрые мозговые его запасы. К нашему полному изумлению, он был взят в аппарат управления, и на очень неслабую должность, и буквально лет через пять, когда мы в своем чахлом институте получали по сто десять рублей и маялись в автобусах, — Павлов получил отдельный кабинет и пост руководителя всех зрелищных мероприятий города, и уже снисходительно звонил нам и предлагал: не хотим ли мы посетить какой-нибудь совершенно недоступный концерт какой-нибудь замечательной зарубежной звезды?

Но тут, на самом взлете карьеры, с ним произошла маленькая неприятность. В яркое дневное время, абсолютно не таясь, он публично помочился на водосточную трубу Публичной библиотеки имени Салтыкова-Щедрина. То, что он был при этом абсолютно пьян, почему-то было посчитано не смягчающим фактором, а отягчающим. Конечно, подобное неоднократно случалось с ним и раньше, например — многократно за время учебы в вузе, но тогда этому не придавалось такого значения, поскольку он не занимал столь выдающегося положения. Теперь же он был безжалостно снят со своей синекуры, и после примерно двухнедельной паузы мы с ужасом узнали, что его назначают... директором нашего института, специально отправив для этого на пенсию престарелого профессора Усачева. Человек, писающий на трубу, по мнению управленцев, зрелищами заниматься больше не мог; но для нашего научного института, как они посчитали, подходил в самый раз.

С этого для меня и началась невозможность жизни тут... Но Саня-то, Саня абсолютно был не похож на меня, он прекрасно ладил с новым шефом, был его ближайшим якобы другом и собутыльником... сколько же всего, и чего именно, должно было произойти, чтобы загнать Саню на насыпь? Он никогда за всю жизнь, сколько я его помню, не занимался такой глупостью, как борьба. Если, например, наши общественные организации вдруг решали оторвать весь институт от науки и бросить на какое-нибудь вполне бессмысленное советское мероприятие, наши неформальные лидеры-герои сразу же мужественно кидались в отчаянную, но абсолютно бесполезную борьбу. Саня же прямиком шел с блокнотом и карандашом в руках в именно эти самые общественные организации и непременно требовал себе самого большого начальника: “А вы точно самый крупный тут? А крупнее нет?” Добившись самого крупного, он старательно и дотошно, хотя и несколько туповато, допрашивал “крупняка” о всех волнующих подробностях предстоящего мероприятия, просил подробно и обстоятельно чертить план местности, где это должно было произойти, по многу раз просил перерисовывать. После этого он, разумеется, абсолютно нигде не появлялся, но это считалось уже преступлением не столь важным: искренность и дотошность подготовки к мероприятию искупали такую мелочь, как неявка, главное, как сказал один из руководителей, “это искренний и заинтересованный взгляд”, — а этого Саня абсолютно никогда не жалел и был в самые черные годы любимцем как и начальства, так и всего коллектива. Совмещать эти две абсолютно несовместимые вещи удавалось, на моей памяти, только ему.