Григорий Распутин. Могилы моей не ищите

Звук падающего в воду мертвеца каким-то немыслимым образом сравнялся в воображении Сергея Михайловича со звуком попадания снаряда в Петровский мост, совпал с ним: оглушительный треск превращенных в щепки бревенчатых перекрытий, скрежет взломанного льда, судорожное гудение вывернутой наизнанку речной поймы, оцепеневшей под снегом, грохот пульса внутри головы.

Сухотин тут же и схватился руками за эту свою несчастную голову, пытаясь, как тогда в блиндаже, укрыться подобным образом от неминуемой погибели. Закричал громко, завопил истошно, но сам себя не услышал, так как не отнял ладоней от ушей, и побежал по мосту к противоположному берегу.

Лазоверт бросился за ним.

Течение меж тем вспенилось, заглатывая вонючими илистыми языками шубейку, что довольно быстро смерзлась, вздулась и пошла волнами, затрещав по швам, разворошилась и исторгла из себя свое страшное содержимое, которое Поддонный царь со словами: «Приди ко мне, Григорий» тут же и ухватил за скрюченные, опутанные веревкой ноги.

Тело Григория Распутина

Догнать Сергея Михайловича Лазоверту удалось уже почти на правобережной аппарели моста. Во время погони его папаха окончательно съехала на глаза, козырек сбился в сторону. Он повалил Сухотина на снег, пытаясь привести его в чувство, но со стороны это выглядело, как драка двух нетрезвых, совершенно умоисступившихся людей, один из которых лупил по щекам другого, а второй пытался дотянуться до горла первого и задушить его. Они издавали нечленораздельные звуки, сопели, мычали, и все это происходило в свете включенных автомобильных фар.

Если бы Дмитрий Павлович имел возможность наблюдать эту картину, то все происходящее на Петровском мосту напомнило бы ему полотно Иеронима Босха «Стог сена», когда под колесами его фаэтона Metallurgique, как под колесами деревенской телеги, доверху груженной сеном, копошатся люди – дерутся, пытаются прирезать друг друга, танцуют, страшно орут, изображают из себя головоногих тварей, обнимаются, затыкают уши, кашляют до рвоты, молятся, плюются, лупят друг друга по щекам, валяются в грязи, изнемогают от бессилия.

Когда Сергей Михайлович окончательно обессилел, став совсем слабым и беспомощным, как тогда, когда он был обнаружен в развороченном взрывом блиндаже, Лазоверту удалось дотащить его до мотора и погрузить на заднее сиденье.

Затем автомобиль тронулся, покатившись назад к левому берегу реки.

Разворачиваться на мосту Станислав Сергеевич не решился, слишком угрожающим показалось ему гудение бревенчатых перекрытий.

Пятился Metallurgique со всей осторожностью, крадучись, словно боясь спугнуть Григория Ефимовича, тянувшего из полыньи свои скрюченные пальцы, вокруг которых течение изворачивалось змеевидной травой, кусками льда и обрывками одежды.

* * *

Теодора Федоровна Краруп проживала на Невском проспекте в доме номер 8, где на первом этаже располагалась «Лавка художников». Бедствовала, конечно, и потому снимала убогую комнатушку под самой крышей с видом во двор-колодец. Впрочем, радовалась тому, что видит небо, пусть и хмурое по большей части, но все же высокое, приносящее свет. Солнца в Петербурге Теодора Федоровна так и вообще боялась, потому как поверить в его существование посреди бесконечных туманов и дождей было решительно невозможно, это все равно что поверить в свое вымученное счастье, пришедшее неведомо откуда, ушедшее в никуда и оставившее после себя только воспоминания, которые со временем превращаются в миф, в мираж.

Да и совладать с ярким, остроконечным солнечным светом не всегда могла. Приходилось прятаться от него за мольберт, втиснутый между кроватью и подоконником, закрывать глаза на то, что комната-клеть теперь безжалостно озарена во всей своей нищете и бесприютности – эти ненавистные бежево-серые обои в подтеках, низкий потолок, да страшный гробообразный шкаф, на котором громоздятся коробки с красками.

Теодора Краруп

Сюда, в Петербург, из Копенгагена через Гельсингфорс выпускница Датской королевской академии Анна Теодора Фердинанда Александра Краруп, так ее звали на самом деле, перебралась 20 лет назад. Причиной того переезда стало неожиданное предложение, поступившее ей от вдовствующей императрицы Марии Федоровны – Марии Софии Фредерики Дагмары, датчанки по происхождению, написать портрет ее покойного супруга – государя Александра III.

Портрет был написан, он понравился, последовали новые заказы от членов императорской фамилии, и датская художница осталась в России.

Однако в десятых годах интерес к ее творчеству сошел на нет, конкурировать с Ильей Репиным и Валентином Серовым, Эрнстом Липгартом и Генрихом Манизером, Александром Маковским и Борисом Кустодиевым, чьи работы высоко ценились при дворе, Теодоре Федоровне оказалось не под силу.

Пришлось перебиваться редкими заказами.

В 1914 году она познакомилась с Григорием Ефимовичем Распутиным, оказавшись у него на Гороховой, 64 среди прочих его почитателей и поклонников.

А весной 1915 года старец в сопровождении своих духовных чад уже самолично прибыл к художнице позировать на Невский, 8.