Григорий Шелихов

- Держись, матушка! Купчишки дома дворянские скупают, а дворянам

куда деваться? - прослышав об этом, поддерживали ее большие и малые

фигуры столичного света.

С этим Шелихов мирился, не имея времени и желания таскаться по

судам. К тому же Альтести за деньги, Державин по дружбе обещали

выхлопотать перевод зятя, Николая Петровича Резанова, обратно на

службу в Петербург, но насчет времени не обнадеживали: значит, раньше

будущей зимы дом не понадобится. Гонение на людей, заподозренных во

французских вольностях, не ослабевало, скорее росло и ширилось.

Хуже вышло с кухаркой Анной, проданной Глебовой по уговору

Альтести дворянке Анне Григорьевне Резановой за баснословную по тем

временам цену - четыреста рублей, когда молодая, здоровая девка шла на

свод за сорок - пятьдесят рублей, а в Сибири кортомных девок "имали на

постель для блудного воровства" за пять - десять рублей.

- Все одно щи на ней варить буду! - заявила упрямая и нравная

старуха, узнав, что Шелихов оставляет Аннушку домоправительницей и

хозяйским оком при доме, не считаясь с присутствием в нем бывшей

госпожи.

По совету Альтести, умевшего во всем находить свой барыш, Шелихов

купил на имя Резановых, не считаясь с ценой, всю челядь Глебовой и все

же не мог укоротить когти земляной жабы.

- Будошников позову, ежели людей у меня хитростью отняли, а из

Селинки щей наварю! - твердила старуха.

Язык Альтести и злопамятной Жеребцовой, до которой от него и

дошла "оказия с Глебовой", делал свое дело. Сплетни, перемешанные с

грязью и нелепыми жалобами обманутой будто бы Глебовой, поползли из

дома в дом. Аристарх с великой осторожностью и умолчаниями нашел

случай рассказать о них Григорию Ивановичу.

Мореход с грустью и озлоблением убедился, что человеческое

чувство, втянувшее его в эту историю, превратилось в глазах столичного

общества в смешной анекдот о диком сибирском купце, увлекшемся

столичной разбитной кухаркой. Имя Колумба русского пришивают к юбке

какой-то неведомой деревенской бабы. Баба эта и майорша Глебова больше

возбудили разговоров и интереса, чем все чудеса Америки, с вестью о

которой он приехал в столицу.

Шелихов не выдержал и попросил Гаврилу Романовича дать место

злополучной Аннушке в его людской до приезда дочери с зятем.

- Не объест, пусть живет, - согласился придворный поэт. - А

крестить сам буду и крестника в обиду не дам, - улыбнулся Державин.

- Бог тебе судья, Гаврила Романович, а только шутки шутишь ты

обидные! - с горечью и серьезно, потемнев в лице, ответил Шелихов. -

Придется ли еще свидеться, не ведаю, но... Что и говорить, наградила

меня столица честью!..

Потеряв больше недели в досадных хлопотах, мореход только в

середине марта выехал из столицы.

В восьмом часу петербургского туманного утра, после обильного

завтрака, к которому вышел велевший еще накануне разбудить себя

Гаврила Романович, Шелихов выбрался на крыльцо в сопровождении чуть ли

не всей державинской дворни. В патриархальном доме Державина такая

вольность позволялась и не вызывала окрика.

Под командой Аристарха были уложены в возке три мешка с

двумястами тысяч рублей, погребец с петергофской чайной посудой,

посылаемой Гаврилой Романовичем в подарок Наталье Алексеевне, и мешок

с индейским боевым убором Куча, захороненного в русском обычном

платье. Убор Куча и его пропитанную кровью рубаху мореход захотел

взять домой. "Буду в Америке, отдам отцу-матери, - думал Григорий

Иванович, вспоминая о невыполненном обещании доставить Куча живым на

родину. - Не тело твое захороню, Куч, в родной земле, но хоть кровь из

верного сердца".

Шелихов не предчувствовал, что и ему самому не суждено еще раз

увидеть открытую им заокеанскую вольную землю, которой он в мечтах

своих дал многозначительное имя Славороссии.

- Почеломкаемся, друг Григорий, на дорогу дальнюю! - выйдя на

крыльцо, до слез расчувствовался Гаврила Романович. - Жду услышать о

новых твоих подвигах и великих делах во славу государыни и державы

нашей! Я всегда за тебя и все, что в силах моих, сделать готов... Ты

прямо на меня обо всем отписывай! - с искренним чувством заверял

Державин морехода, чувствуя в глубине души укоры совести за

нейтралитет, которого - был грех, надо сознаться, - он инстинктивно

держался в столкновении русского Колумба с засилием пакостных людей,

подвизавшихся в безвременье.

Уж очень не хотелось стареющему поэту неосторожностью допустить

торжество мальчишки Зубова и зубовской своры. Второй "Фелицы" не

напишешь, - годы, придворный паркет отяжелили душу, лишили парения...

"Выбьется Григорий, дойдет своего", - утешал себя Гаврила Романович и

сказал вслух:

- Ты только берега держись, дурь из головы выбрось! Не колпак

якобинский или шляпа какая бостонская - картуз и шапка к лицу купцу

российскому. Придут и для нас добрые времена - Америка не медведь, в

лес не убежит... Плеча, плеча русского держись, Григорий! Не