Григорий Шелихов

хотел: "Блажит, а может, куражится в отместку за спор", как называли

работные недавнее столкновение с хозяином.

Наталья Алексеевна и пылавший великой страстью к славе родины и

русского имени старик Самойлов с тревогой приглядывались к непонятному

поведению Шелихова. После "бунта" Григорий Иванович перестал говорить

о своих замыслах, которым раньше уделял много места в беседах. В этих

разговорах с близкими людьми он любил прощупывать слабые места своих

намерений. Выбрав удобный момент, в присутствии одной только Натальи

Алексеевны, старик Самойлов после вербовки алеутов в байдарочную

армаду подступился к мореходу.

- Григорий Иванович, в Калифорнию плыть - добром не кончится.

Пороху-то всего два бочонка осталось, и тем, что на Кыхтаке останутся,

в обрез придется... А на алеутов, - добавил он после некоторого

молчания, - на них полагаться нельзя, особливо ежели приметят, что

огнеприпасы у нас вышли. Плыть в Охотск надобно и в том же году назад

возвернуться, чтоб на пепелище не прибыть.

- Ты и поплывешь, Константин Лексеич. Так и приговорили -

стариков послать, в родной земле костям покой могли бы найтить, и

ослабших, которым мука и крупа нужна да печь с бабой...

- А я покоя костям не ищу и в твое место с охотой встану, если

поедешь для ради людей в Охотск, - просто ответил Самойлов.

Противу мужа встала и Наталья Алексеевна.

- Гришата, - прижав руки к груди, просительно сказала она, -

брось ты эту Камиформию. На кой прах эта американская земля русским

людям сдалась? Готова с тобою и в этой мокрети навеки остаться, токмо

на детонек, на доченек хочу еще раз глянуть... Неужто я того перед

тобою не заслужила? А еще тебе скажу: за... затяжелела я и боюсь в

Камиформию плыть, а одной остаться еще боязней. Сплывем в Охотск,

разрожусь, пока соберешь припасы на корабль, - и опять возвернемся,

токмо уж с сынком... его никому не оставлю!..

Шелихов сдвинул брови. Уставился на жену. Молчал.

Наталья Алексеевна попала в самое слабое место души морехода - он

жаждал иметь сына, наследника и продолжателя заполонившего его дела.

Выпавшими на его долю двумя дочками, чужекровной и своей, которых

любил, он в глубине души был неудовлетворен, хотя и виду в том не

подавал Наталье Алексеевне. Признание жены и уверенность ее, что родит

сына, затмили его стремление к богатству и славе простой человеческой

радостью.

- Что, сынок, - тепло отозвался Самойлов, - неужто и для такого

случая от неверного марева не откажешься?.. С наследником поздравляю,

ваше степенство! - шутливо сказал старик. - Ты корабль ведешь, а я

остаюсь...

Григорий Шелихов почувствовал, что отклонить приведенный женою

резон - значит потерять жену и сына, а с ними и самый смысл своих

достижений. Приняв решение плыть в Охотск, мореход ни о чем уже больше

не думал.

- Давно понесла? - заботливо спросил он жену.

- Успеем доплыть! - благодарно ответила ему Наталья Алексеевна.

В эту долгую зимнюю ночь, ворочаясь на скамье у стены, Григорий

Иванович вспоминал события последних лет жизни, свое поведение и

отношение к людям, с которыми сталкивала судьба, и встал утром с

решением загладить былые промахи, исправить ошибки.

- Константин Лексеич, прикажи писарьку нашему приговор составить

и поименные реестры на добро добытчиков заготовить... Приказчиков

компанейских и начальство в Охотске ты знаешь! Всю пушнину своей

объявят и расхватают, а судиться с ними - с богатым да сильным на

правеж в ряд не становись, запутают! Писарское писание мне подай, я в

контрактах и запродажных записях собаку съел, подправлю где надо, чтоб

людей не обидели. Меня на мякине не проведешь! - деловито распорядился

Шелихов.

На другой день в кажиме, у жарко растопленных каменных печурок,

под развешенным на просушку портяночным тряпьем, в тяжелом, спертом

воздухе, смешанном с запахами зверя, рыбы, одежи и другой поскони,

сидели и лежали полуголые, хмурые, обросшие буйными бородами люди.

Настроение у всех было вызывающее, ожидали споров и обид от компании,

защитником интересов которой, а с нею и своих, не раз выступал

мореход.

А он что-то задерживался, медлил являться на артельное сборище, и

люди не знали, что как раз в это время к мореходу в избу пришел всеми

забытый "капитан экспедиции" Михаил Сергеевич Голиков, хвативший перед

тем для храбрости ковшик вина.

- Ты домой уходишь, а я для чего в сырости этой останусь? - хмуро

сказал он и потребовал, чтобы мореход взял его с собою.

Шелихов покосился на него и усмешливо хмыкнул:

- Боюсь, ей-бо, боюсь: Иван Ларионович голову снимет, что из дела

хозяйский глаз вынул... Не проси, и рад бы, а не решусь, - издевался

он над тощим капитаном, надевшим для внушительности лохмотья когда-то

блестящего мундира.

Голиков постоял, помялся у порога.

- Право, рад бы, а не решусь, - повторил мореход.

- Погоди ужо, волчья душа, в Иркутском за все разочтемся! -

вскричал вдруг капитан и хлопнул тяжелой дверью.

- Не опоздай, миленький, к расчету не опоздай! - сказал ему