Григорий Шелихов

обрадовал Радищева. Радищев сразу же усадил Григория Ивановича и Куча

за схлопотанный самовар. Без устали проговорили целые сутки. Говорил,

собственно, Александр Николаевич, как будто вознаграждая себя за

долгие дни молчания и отсутствия понимающего человеческую речь

собеседника.

"Так пророки глаголали", - думал Шелихов, стараясь не упустить

нить идей и мыслей заживо погребенного в снегах Сибири человека.

- Когда рабы разобьют железом наши головы и кровию нашей обагрят

нивы свои - что в том потеряет государство? Из среды их объявятся

великие мужи для заступления избитого племени; но будут они других о

себе мыслей и права угнетения лишены. Не мечта сие... Я зрю сквозь

целое столетие! - гремел Радищев, и Шелихов слушал его, содрогаясь и

от новизны слов, и от страха, не быть бы подслушанным невидимым

ябедником приказным. "Не сносить и мне головы за то, что слушаю", -

отчетливо сознавал Шелихов, но удобного предлога прекратить разговор

не находил.

Куч сидел рядом, олицетворяя равнодушное бесстрастие.

Уловив в глазах Шелихова беспокойство, Радищев на полуслове

оборвал разговор, отпустил гостей спать, а сам уселся за письмо к

графу Воронцову, своему единственному адресату в оставленном позади

мире. В снежном безмолвии и полугодовом сумраке Илимска Александр

Николаевич утратил потребность в регулярном сне: вставал к

деятельности, когда увезенный в ссылку небольшой брегет показывал

полночь, а отдыхать ложился в середине дня.

Шелихов по совету Радищева должен был добиться свидания с

Воронцовым и ему, только ему в руки, отдать письмо. Александр

Николаевич прекрасно понимал, что не встретил в мореходе активного

последователя и надежного борца за свои идеи свободы и человечности в

людских отношениях, но тепло и сочувственно отозвался о нем в письме,

писал, обдумывая каждую фразу, но коротко - Шелихов должен был с

рассветом, через несколько часов, выехать в далекий путь на Петербург.

Расставание, - великий революционер и отважный мореход никогда

более не встретились в жизни, - было омрачено щепетильностью Радищева

в денежных делах.

- Сколько стоят жизненные радости, которые вы мне доставили,

Григорий Иванович?

- Пустое! Мука - пятьдесят, сахар и леденцы - сорок, свечи -

десять рублей. Я и впредь могу по дешевой цене этого добра хоть целый

обоз к вам пригнать...

- Отменно признателен, но вот вам деньги за первый фрахт, -

отсчитал Александр Николаевич пачку мелких ассигнаций.

- Что вы, что вы, вовек жизни не возьму! Я в презент доставил, не

на продажу...

В споре о деньгах оба дошли до раздражения. Глаза Куча впервые

выразили удивление, глядя на них.

Неловкая сцена кончилась тем, что Шелихов, не взяв денег, выбежал

из дома и, вскочив в поджидавший его крытый возок, гаркнул с

неподдельной обидой в голосе:

- Дворянская гордость!.. Гони, Никишка!..

Куч едва успел догнать возок и вспрыгнул на мешки с пельменями,

притороченные на запятках. Только выехав из Илимска на Красноярский

тракт, Шелихов вспомнил о Куче, остановил возок и забрал индейца к

себе.

Глава вторая

1

На исходе хмурого февральского дня 1792 года через шлагбаум

Московской заставы въехал в столичный город Санкт-Петербург

необыкновенный зимний возок на полозьях. Возок был тщательно обит

заиндевевшими волчьими шкурами мехом наружу.

В окнах редких домиков столичной окраины уже зажигались скупые

огни вечерней лучины. У одной из полосатых будок, расставленных в

черте города на каждую версту московского тракта, возок остановился.

От будки отходило в стороны несколько наезженных дорог. Из

приоткрывшейся заснеженной дверцы послышался раскатистый, громовой

голос:

- Эй, служба! Будошник! Как проехать мне к дому

превосходительства штат-секретаря Гаврилы Романовича господина

Державина?

- Кого надобно? - подойдя к дверце возка, просипела "служба"

навсегда застуженным голосом.

- Гаврилу Романовича господина Державина, славного пиита

российского, глухой пень... Его и в Сибири-то знают, - гремел из возка

голос, способный перекрывать вой морских бурь.

- Т-такого не знаем... сиклетарев много у нас, а питухов и того

боле будет, - уныло сипела "служба", опасливо отодвигаясь от дверцы

возка, из которого долетел не то стон, не то клекот огромной

полузадушенной птицы.

- Те кхат... нитутенка... чаук... тукухви... кутах-тух...* -

неслись из возка непонятные, принадлежащие неведомому существу звуки,

заглушенные уговаривающим голосом проезжего. (* На наречии индейского

племени приаляскинских колошей: "Хочу пить... слышишь ли... бубен... я

умираю...")

- Ну-ну, Куча, потерпи, милой... сколько держался! Не к

кому-нибудь едем - к самой государыне. Она на тя взглянет, все твои

боли как рукой снимет... Не осрами меня, что ж я ей... мертвого

индеанца привезу? Засмеют меня столичные... Ай да Гришка Шелихов,

путешественник, он там всех уморил, мертвяками хвастать объявился.