Грюнвальдский бой, или Славяне и немцы. Исторический роман-хроника

Расщедрившийся от радости татарин готов был отдать последнюю рубашку в этот счастливый для себя день.

Хотя Седлецкий чувствовал, что он обязан выигрышем заклада только душевному настроению татарина, но всё-таки он принял и перстень, и право выбора коня, даже с некоторой долей гордости: вот-де, смотрите, каков я! А в коне он действительно нуждался. Его аргамак, из-за которого он заложил свой хутор, захромал вчера и отказался служить, а другого, запасного, у пана не было.

Пиршество продолжалось своим чередом. Пили много и долго, так что не только первая звезда появилась на небосклоне, но всё тёмное небо заблестело мириадами ярких звёзд, когда среди групп пирующих появились суровые физиономии приставов великокняжеских, чтобы получить от Седлецкого имена его поручников.

— Я за него поручник! — воскликнул пан Ян Бельский, — хотя он не моего знамени, но я знаю, что он витязь храбрый, и стою за ним.

— А второй кто будет в поручниках? — спросил пристав, занося имя и титул поручителя в хартию.

— Я за него поручника! — воскликнул Туган-мирза, быстро выступая вперёд.

— Я князь Кипчакский, Туган-мирза, сын Джелалетдина-мирзы.

— По статуту всей земли литовской и русской иноверцу, а паче не крещенному, поручителем быть не подобает, — отозвался пристав.

— Благодарю за честь, Туган-мирза, — проговорил Седлецкий, — но надеюсь, что между ясных панов найдётся желающий поручиться за единоверца.

— А я разве не гожусь, — с улыбкой сказал Яков Бельский, — мы с братом и на поле бранном, и на поле чести всегда неразлучны.

Пристав поклонился и, записав второго Бельского поручителем, ещё раз отдал поклон и ушёл.

Его приход, казалось, отрезвил всё общество. Поле было назначено на утро, после ранних обеден, т. е. чрезвычайно рано, и каждый понял, что и бойцу, и его поручителям надо отдохнуть и приготовиться.

Один за другим разошлись молодые и старые витязи, сошедшиеся без зова к ставке Бельских, и скоро хозяева остались одни с Седлецким да с Туганом-мирзой, который ни за что не хотел покинуть своих будущих родственников, ни Седлецкого, к которому вдруг воспылал нежностью.

— Поле — дело великое, — сказал весьма серьёзно Ян Бельский, когда они остались одни, — к нему надо готовиться пуще, чем к бою войсковому. Тут ни одно упущение, ни один недогляд не простится…

— Что же, у меня всё кажется в порядке, и шелом, и броня, и меч, — отозвался Седлецкий.

— Не в мече речь: своим мечом биться никогда не приходится. Закон требует, чтобы оба меча были одинаковой длины и веса, а можно ли у двух противников сыскать равные мечи?

— Что же делать в таком случае? — растерянно спросил Седлецкий.

— Нарочно берут в арсенале два новых меча, одного веса и длины, чтобы не было нареканий, или приносят каждый свои, но только парные, и бьются теми, на какие укажет жребий.

— У меня есть два меча, они достались мне вчера из рыцарской добычи, они совсем новые, — воскликнул Седлецкий, — я их взял, чтобы повесить у себя дома на стене, в память великой битвы.

— Ну, вот и прекрасно, возьми их с собой. Противник, вероятно, сделает то же, выбор решит жребий. Теперь другое дело: каков твой доспех? Я его порядком не разглядел, а кажись, что он лёгонек.

— Напротив, он лучшей кованой стали, венецианской работы, а колонтари и наручники кольчужные, дед-покойник из Царьграда вывез.

— Вот это-то и дурно, — воскликнул Яков Бельский, который всё время молчал, — твой противник — гигант ростом и атлет силой, он ударом может не прорубить твои кольчуги, а сквозь них сломать твою руку, а это хуже всего. Возьми лучше кованые колонтари и наручники.

— У меня десять пар есть — бери любой, — ввернул своё слово Туган-мирза. Седлецкий поблагодарил. После замечания Якова Бельского о силе противника ему сделалось совсем скверно на душе, и он решился не пренебрегать ничем, чтобы выйти целым и невредимым из рокового боя.

Долго ещё будущий боец и его поручители обсуждали возможные случайности поединка, приводили случаи, бывшие на некоторых известных полях, причём судьи порой решали победу не за тем, кто победил, а за тем, кого, очевидно, спасал промысел Божий или какое-либо дивное знаменье, и наконец разошлись.

Седлецкий, мрачный и задумчивый, пришёл близ полуночи в свою палатку. Неизвестность, чем кончится завтрашний бой, томила его. Он бросился на постель, постланную в углу шатра, и закрыл глаза. Так пролежал он несколько минут, словно в забытьи. Вдруг ему показалось, что кто-то крадется к его шатру и затем поднимает полотняную дверь.

— Не бойся, пан ясный, это я, — послышался знакомый голос его слуги, старого Хмыря, безродного литвина, которого он приютил на своём хуторе.

— Что тебе надо? Я хочу спать, — резко отозвался Седлецкий.

— Как можно спать в такую ночь? Слышал я, пан ясный, что у пана суд Божий с тем рыжим чехином, что на чёрта похож.

— А тебе то что?! Убирайся, дай мне спать.

— Спать, ой, ой, ой, пан хочет спать. Как можно спать…

— Что же, по-твоему, делать?

— Богу молиться, Пану Богу! И матери Божией.

— Помолись ты за меня, я не могу, — отозвался Седлецкий.