Грюнвальдский бой, или Славяне и немцы. Исторический роман-хроника

Вчера вечером они получили своё жалованье и свою долю добычи и весело спускали то и другое то в кости, то в орлянку. Они рисковали своей жизнью за гроши и ставили теперь их ребром. Только утомление да ночная тьма прервали их оргию, но с рассветом она должна была начаться снова, чтобы продолжаться без перерыва до полуночи или до проигрыша последнего гроша.

Первые лучи солнца скользнули по затуманенным полям и лугам и весело заиграли по лёгким облачкам, плывшим по яркой лазури неба. Стада хищных птиц закружились над местом побоища, отыскивая в траве ещё не убранные трупы. Да и кому было очень заботиться об этом? Торжествующие победители подобрали своих. Да часть врагов, лежащих вместе, братская могила, выкопанная пленными вблизи Танненберга, скрыла под высоким холмом.

Татары собрали своих очень усердно, но многих не могли досчитаться. В момент первого разгрома их орды многие бежали в паническом страхе и ещё не возвращались.

Рыцари — но кому о них было заботиться. Кроме отвращения и ненависти, они не возбуждали ничего не только во врагах, но в собственных подданных и союзниках — поморянах, хельминцах и даже немецких горожанах, насильно приведённых на поля Грюнвальда.

Кто не был взят в плен, давно уже ограблен или татарами или своими же кнехтами и теперь чернеющими трупами, нагие и забытые, лежали и граф, и барон, и грозный комтур рядом со своим рабом или смердом. Их забыли люди, но не забыли чёрные птицы, зловещим карканьем созывавшие свою чёрную братию на невиданный кровавый пир.

От дальней танненбергской церкви послышался звон колокола, призывавший к заутрене. В лагере начиналось движение. Несколько десятков рабочих под надзором обоих приставов, «у поля» обносили кольями и цепями большой круг в тридцать саженей для поединка[111]. Благо — цепей было много разыскано в обозе рыцарском, их решено было употребить вместо мочальных или пеньковых канатов, обыкновенно употреблявшихся в таких случаях.

Заслышав звон церковного колокола, со всех концов стана к церкви потянулись молящиеся. На этот раз их собралось гораздо больше обыкновенного — всех манило любопытство посмотреть «поле», весть о котором разнеслась ещё с вечера по всему лагерю.

Проснулся и Седлецкий. Полоска дневного света, пробившегося сквозь полог шатра, резанула ему глаза. Он быстро приподнялся на ложе и с тревогой обвёл взором вокруг себя. Сновидение, или, вернее, кошмар, были ещё так живы, что действительность казалась только продолжением сна. Меч, с вечера так и замерший в руке Седлецкого, казалось, ещё больше подтверждал эту уверенность. Только совсем очнувшись и оглядевшись кругом, Седлецкий опомнился. Все происшествия вчерашнего дня — вызов, поручители и, наконец, колдовство Хмыря над мечами, — припоминалось ему отчетливо.

Под впечатлением первого чувства гадливости он отбросил от себя меч, бывший всю ночь в его руке, и быстро начал одеваться. Он не звал слугу. Ему противен был вид старого литвина. Он боялся на его лице прочесть укор своей совести, но старый Хмырь, услыхав шорох в палатке господина, сам, без зова, взошёл к нему и молча стал подавать одну за другой принадлежности туалета.

Увидав брошенные на ковёр мечи, он поднял их, старательно осмотрел и повесил на прежнее место над изголовьем. Полоска, сделанная восковой свечей на блестящем клинке меча, была довольно заметна при дневном свете. При желании, ошибиться мечами было невозможно.

Седлецкий одевался словно на бал или большое пиршество, в лучшие вещи своего гардероба — серый бархатный колет с малиновыми выпушками стягивал его стройную талию. Жёлтые сафьянные сапоги с серебряными пряжками, надетые поверх вплотную обтянутых серых шёлковых брюк с буффами, довершали его костюм. Надеть оружие, по обычаям шляхты, он должен был уже на самом месте боя.

Он был уже совсем готов, когда от Танненбергской церкви послышался троекратный сигнал рога, призывающего поединщиков к священному полю суда Божия.

Приказав своим конюхам, одетым к случаю в лучшее платье, нести вслед за собой кирасу, шлем, колонтари и присланные ещё с вечера Туганом-мирзой наручники, Седлецкий вышел из ставки, одетый франтовски, в больших перчатках с крагами, но безоружный. Мальчик лет пятнадцати, сын его старосты, одетый пажом, нёс за ним следом оба рыцарских меча на шитой подушке. Словом, польский франтоватый шляхтич сказывался в Седлецком на каждом шагу.

До церкви было не особенно далеко, и уже от ставок было видно, что большая толпа ждёт начала боя.

Со всех сторон лагеря ехали и шли воины и офицеры союзного войска. Седлецкий пожалел, что он не мог прискакать верхом; его аргамак хромал, а послать к татарину за конём в утро боя он считал недостойным своей чести.

Оба Бельских были уже на месте и с нетерпением поджидали своего поручника. Чешский витязь из Трочнова был уже тут и довольно весело разговаривал со своими поручителями, так же, как и он, избранными из числа «рыцарских гостей», т. е. чешских рыцарей.