ГРИВЕННИК

ГРИВЕННИК
(элегия)
Незабвенному Венечке Ерофееву посвящается*

Утром запел за стеной чайник-свистун, и Синюков перевернулся в кровати.
Cронил руку на пол. Поерзал в поисках вчерашнего окурка.
Но не нашел. И не закурил. Невидящими глазами уставился в проплеванный потолок. Забылся, затих. Словно бы никогда и не было в комнате Синюкова.
Итак, Синюкова не было, но свист за стеною – был, и смачно тянуло из-под лохматых обоев чужой подгоревшей кашей. Потом еще сосед сверху, Игорь Валерианович, культурнейший человек, дернул ручку сливного бачка, и ахнула вниз по трубам, и загудела вода, срывая с постели всех, кто еще не проснулся. А Маргарита Абрамовна из десятой квартиры и вовсе не ложилась в ту ночь: гоняла чаи на кухне и слушала допотопного Вертинского, то и дело извлекая из кружевного платка немузыкальные рулады.
Но вот отругались за кашей и помирились за чайником, послушали голос труб и отсморкались в платок. Сначала ушли мужчины, поеживаясь от утренней прохлады. Потом смотались женщины, отправившись – кто на рынок, а кто и просто погулять, прихорошившись и сочно намазав губы. Уснул, утомленный, среди граммофонных пластинок гражданин Вертинский. Тихо стало в утреннем доме, так что сразу захотелось есть и пить. В смысле, открывать глаза и начинать жизнь сначала.
Тогда-то и проявился на своем диване Синюков, вернувшись из забытья и безвременья. Застонал, приподнялся, сронил ноги на пол. И сел, упершись пятками в рябую половицу. Напрягая мозги, две минуты соображал, где он сегодня и какое сегодня число.
Досчитал до пяти – и сбился.
Но почувствовал Синюков: осень уже! И еще: если голову не поправить, непременно зима начнется.

– Николай! Николай, ты где? – прохрипел Синюков. Повел глазами окрест. Увидел посредине комнаты ботинок – и сразу все понял. Прежде всего: босиком Николай уйти не мог – осень на дворе. Значит, с лета лежит башмак. Приблизительно, с конца июля.

А голова продолжала болеть. Она болела всю ночь, и организм отзывался на эту боль паскудной дрожью. «Не пей, не пей!» – зудила душа. «Хоть «соточку» накати!» – просила голова. А ботинок все лежал и лежал, раскинув шнурки в стороны.

– Что, братан, и тебе невмоготу? – посочувствовал Синюков ботинку. – А ведь говорил же я Кольке: не разувайся! Ведь говорил? Говорил. И где теперь Колька, хотел бы я знать? Нет больше Кольки!

Кольки, действительно, не было, как не было и колькиного кармана, где с апреля, а может, с июля оставалось (и Синюков это помнил!) сорок пять… семь? нет, восемь копеек. Это если по пиву, то хватит и килечки прикупить. А вот ежели по стакану портвейна на душу принять, всего-то на мелкий бутерброд и хватит.

А был ли апрель с июлем ? Судя по ботинку – был. Карман, значит, тоже был. И Колька при нем присутствовал. Но это было в июле, а нынче – почти зима. Так что нечего больше сидеть, нужно постепенно подниматься.

Синюков начал подниматься – медленно, неуверенно. По частям. Сначала лицо поднял, а за ним все остальное потянулось. Последними с дивана встали брюки вместе с ногами, постояли и двинулись вперед. А рубашки у Синюкова прямо с августа не было.

Так-с, вот кухня… вот стол… Два стакана и крошки… А это что? Большая и лохматая голова на не вымытом с лета блюде. Ба, так это же дружок Николай!

– Ззз… здорово… Братан?!

И вдруг ожила голова. Ож-жил-ла! Есть ведь чудо на свете, братцы!