Гризли

Конечно же она сбежала. Попыталась. На ее месте я бы тоже сбежал. Тот я, каким был еще недавно. Возможно, считанные дни назад, до появления токсичной неформалки. Противно, когда кто-то пытается лезть тебе в душу. Чужой, посторонний, кому до тебя и дела не должно быть. Бесит, что в том, что болит, кто-то хочет поковыряться чисто праздного любопытства для. И ты не хочешь ничего. Ни подпускать никого, позволяя перейти из категории «чужой» в хотя бы «кто-то, кому не совсем насрать». Ни разбираться, зачем бы кому-то хотеть этого. Ни верить, что нуждаешься в чьей-то близости. Да, опять начать нуждаться — вот это самая жесть, самый главный страх. Как произошло, что я перескочил через него с появлением погремушки — не знаю и анализировать не буду. Я отпихивал всех от себя после ухода жены, а тут меня самого отпихивают, да еще с такой дурной яростью отчаянной суицидницы.

— Тебе самому не тошно? — не думала униматься погремушка. — Нигде не жмет таким правильным быть?

Она хоть замечает, что продолжает плакать? Уже без воя и всхлипов, как вначале, просто слезы текут и текут, смешиваясь с дождем. И они для меня как ледяные бритвы по открытому сердцу. Дурочка ты, погремушка. Дурочка, что прикидывается непрошибаемой гадкой стервой, когда на самом деле просто несчастная девчонка, потерявшаяся где-то в своем одиночестве и причиненной кем-то боли, заблудившаяся в этом пространстве, и нет никого, кто бы взял за руку, тонкую, хрупкую, но умеющую ударить жестоко и прицельно, защищаясь, и вывести из всего этого дерьма. Не было до сих пор, Роксана, но вот он я теперь, и тебе бы только понять, что защищаться от меня не нужно. Я знаю и это поганое место, где ты сейчас, и дорогу оттуда. Не сам нашел, помогли. И я тебе помогу. Не потому что должен этому миру за себя, хотя должен, еще как, а потому что хочу. Именно тебя хочу. Хочу себе и вот такую злую-больную, и такую, какой однажды станешь. Верю в тебя.

— Что ты только прицепился ко мне, а? Хочешь так мою половину дома? Ну так забери, подавись ею на хрен! Слышишь, гризли ты тупой? — Она вяло стукнула меня по груди кулаком. — Сейчас же домой поехали документы оформлять! Я ведь знаю, чего тебе надо!

Нет, не знаешь пока. Потому что не хочешь знать.

— Забирай ты себе целиком эту халупу! А то я не найду, где жить! Подцеплю кого-нибудь на раз. И жить будет где, и кормить, одевать и трахать будет кому.

— Уже подцепила, расслабься. И жить есть где, и накормлю, одену и трахну.

— Не хочу я больше с тобой! Ты вообще отстой в сексе. У меня хуже тебя любовников еще не бывало!

— А я на лавры лучшего любовника и не претендую, — ответил, толкая ногой дверь в натопленную вчера, когда она уже спала, баню. — Я твой мужчина.

Жара уже не было, но по сравнению с уличной промозглостью и ветром здесь была благодать даже в предбаннике. Роксану сразу заколотило, окончательно, видно, выбивая из колеи.

— Не нужен мне мужчина! — Я посадил ее на скамейку и принялся стягивать мокрые тряпки, а она сорвалась, начав откровенно орать на меня: — Отвали ты от меня, ради бога! Отвали! Пошел на х*й! Ненавижу тебя!

Материла меня на чем свет стоит, но руки покорно поднимала, позволяя раздевать. Присел, развязал ее дурацкие, насквозь промокшие башмаки, снял их и аккуратно стянул носки. Увидев растертые до волдырей пальцы и пятки, обругал себя. Вот уж правда гризли я тупой. Дал ей топать до упора, пока сама не сдалась. Оно-то, может, так и правильно, вот только смотреть теперь на ее болячки мне было так муторно, аж кишки узлом. Надо все это гадство обработать потом.

Роксана с громкой ругани перешла на монотонный бубнеж, продолжая говорить мне всякие призванные задеть глупости, но я не вслушивался. Разделся сам, скинув нашу мокрую одежду в угол кучей, и понес ее в парилку. Только поднял, поясница заныла. Ну а как ты хотел? Небось не юноша уже, и протопать под дождем и на ветру с хоть и бараньим, но все же весом перед собой несколько километров теперь даром не проходит. Еще и завтра жизни даст спина, но это уже, как говорится, малозначительные мелочи.

Усадив ее на полок, развел в тазике воды, полил немного тепленькой, и погремушка вообще притихла. Глубоко вздохнула, закрыла глаза, опустила, сгорбившись, острые плечи. Натер мылом мочалку и принялся медленно намыливать ее. Мягко толкнул, укладывая. Она вытянулась, уставившись неподвижным взглядом в потолок. Тощая ты у меня, погремушка, хоть костями в зубах ковыряй, только вон сиськи с сосками-манками проколотыми торчат, а вставляет меня от тебя до звона в ушах и яйцах. Даже сейчас, когда оно бы и не надо, а смотрю и хочу. Хочу так, что внутри печет и ноет, за все нервы тянет, и член стоит, ну чисто полено, бери и орехи им, скотиной, коли.