Гробовщик

— Дело говоришь, — согласился Буревестник. — Устроим облаву. Черномазый едет всегда до конечной. Мы погоним его в парк Лермонтова и приведем прямо к Жоре.

Так и сделали.

Тот, кого называли черномазым, вовсе не являлся представителем угнетенной расы. Просто он был кучеряв и смугл лицом, а также обладал коренастой фигурой борца и неизменно носил ковбойку болотного цвета и широкие брюки с солдатским ремнем.

Ему не дали перепрыгнуть в отходящий трамвай. Бригада из девяти человек медленно, но верно окружала самозванца, оставляя ему единственный путь к отступлению — главные ворота парка культуры. Была пятница, а значит, вход бесплатный. И народу почти никого. Правда, через час начнутся танцы. Черномазый со всех ног бросился к танцплощадке.

Этого и добивались ушлые. У фонтана их ждал Жора. У них сегодня тоже получка.

Бегущему подставили ногу, и он приземлился к стопам авторитета, исцарапав о гравий руки и лицо.

— Это тот самый? — поинтересовался Жора.

— Тот самый, — подтвердили ушлые.

Он был старшим среди них (лет под тридцать) и, конечно, более опытным (уже две отсидки), к тому же был хорошо известен в воровском мире. Одним словом, авторитет. Жора имел высокий рост, скуластое лицо, жесткий, стальной взгляд и волосы прямые, белые, лоснящиеся. Иногда его звали Жора Блондин, чтобы не путать с другими Жорами.

Самозванец поднялся, достал из кармана брюк носовой платок и приложил его к исцарапанной щеке.

Жоре не понравилось, что у парня такая выдержка. Обычно самозванцы ломались от одного его взгляда, лили горючие слезы, просили пощады.

— И откуда ты к нам, залетная птичка?

Черномазый не удостоил ответом, только поднял свои жгучие очи к небу, как бы говоря: «Птички-то, они на свободе», после чего харкнул прямо под ноги Блондину.

— Я его знаю, — отозвался один из ушлых. — Он из греческой общины.

— Из греков, значит? — усмехнулся Жора. — И куда? В варяги?

Он часто строил из себя пижона. Мог завернуть чего-нибудь, выпендриться. Ушлым это не очень нравилось. Они были парни простые, дети тех же пролетариев, которых грабили.

— Как звать-то тебя, грек?

Черномазый снова харкнул, хитро прищурил глаз и сказал:

— Я вообще-то на танцы…

— Не рановато? Ну-ка обыщите этого танцора! — приказал Блондин.

Ушлые обшарили грека. Тот не шелохнулся.

— Сто пятьдесят рублей новыми, — отчитался Буревестник, и выручка исчезла в кармане Жориных брюк.

— А ты не промах, Папондопуло! Вот только танцевать ты сегодня не сможешь. И завтра. И послезавтра. А если еще раз попадешься на глаза, то танцы придется отложить.

Танцы пришлось отложить. Грек месяц пролежал в больнице. У него были отбиты почки, сломаны ребра, вывихнута челюсть, не говоря уже о многочисленных ссадинах и синяках.

А в тот день, ближе к вечеру, хлынул дождь, и в небе сверкали молнии, но Жоре было все нипочем. Он стоял в мрачном дворе-колодце и без конца курил. Обвалившийся подъездный козырек едва прикрывал его от дождя, и сигареты время от времени гасли. Он мог бы укрыться в своей машине, — черная «победа» мокла неподалеку, за углом, — но боялся пропустить финал концерта Чайковского. А дело шло к финалу. В зале филармонии, в связи с духотой, было приоткрыто маленькое оконце, из которого доносились звуки. И шум дождя не мешал музыке, а скорее наоборот. Блондин хорошо знал этот концерт. А еще лучше — первую скрипку.

Но вот отзвучали последние аккорды, и вскоре музыканты, один за другим, повалили из подъезда напротив.

— Ицик! — окликнул Жора молодого парня в черном фраке, с футляром под мышкой, грустно взирающего на явление природы. Так, наверно, наши пращуры смотрели на огонь. — Стой там! У меня есть накидка!

Блондин завернул его в полиэтиленовый плащ и чуть ли не на руках донес до машины.

— Я тебя не ждал сегодня, — улыбнулся скрипач. Его лицо казалось искусственным, восковым. Большие карие глаза, правильной формы нос, пухлые губы, волнистые, набриолиненные по случаю выступления волосы.

— Я и не собирался, — хмыкнул Жора и завел мотор. — Махнем в «Старую крепость»?

— Зачем ты приехал?

— Да так. Пошел дождь. Я подумал, что ты наверняка забыл дома зонт. Так оно и есть. Простудишься, а у тебя скоро гастроли.

— Тебе опять нужна валюта?

— Угу.

— Понятно. — Скрипач задумался и опустил голову.

Имя Исаака Гольдмаха уже несколько лет гремело на всю страну и было известно в Европе. Это был тот редкий случай, когда вундеркинд вырос в первоклассного музыканта. К тому же опровергалось мнение, что гений должен быть уродлив. Исаак Ильич, двадцати двух лет от роду, сводил женщин с ума, как и его знаменитый тезка-художник, певец русской природы. Вот только женщины скрипача мало интересовали.

В «Старой крепости» всегда было уютно. Небольшой зал, приглушенный свет, пианист тихо наигрывает запрещенные джазовые мелодии.

Жора заказал дорогой ужин и шампанское.

— По какому поводу? — поинтересовался Исаак.

— Поводов достаточно. Конец сезона, начало гастролей. Куда поедешь?

— Вся Восточная Европа и два концерта в Австрии. Вена и Зальцбург. Буду играть Моцарта на его родине.

— Завидую тебе, Ицик. Меня никогда не выпустят за рубеж.

— Почему?