Гром

— Выкрутимся. Ну до чего же смекалистый, черт! А как уверенно перед ханом держался. Я не стал просить, чтобы его оставили. Бесполезно. Хан и так намекнул, что руки у меня загребущие.

— А о хозяйстве вы подумали? Или опять бросите нас одних со стариками? Они того и гляди на коленках будут ползать.

— Это не беда.

— А что, по-вашему, беда?

— То, что ждет нас в будущем. Сейчас людей не хватает, надрываетесь, устаете, а может, случится и кое-что пострашнее, — сказал Аюур и прислушался: нет ли кого возле юрты. — Если этот парень попадет в аймачное управление делами, он приблизится к хану и лет через десять разорит наш очаг. Плохо тогда вам с Донровом придется. Я-то что, мои кости скоро на солнышке греться будут.

— С чего это вы так разволновались?

— Как это «с чего»? Кое-что мне удалось нажить благодаря милости хана, а этот парень возьмет да и скажет, что я воровал из ханской казны. Подумай сама, что тогда будет? — понизив голос, сказал бойда. — Есть у тебя что-нибудь в шкафу? Налей чашку.

«А ведь правда, такое может случиться, — думала хозяйка, доставая бутылку. — Или он просто ревнует, вот и старается очернить в моих глазах парня».

— Что же нам делать? — спросила Дуламхорло.

Аюур взял чашку и, весь дрожа и задыхаясь, опрокинул ее в рот.

— Фу, даже вида ее выносить не могу, — поморщившись, сказал он, утирая пот. Затем, раскуривая трубку, уже спокойно посмотрел на жену. — Надо делать все так, чтобы у парня и в мыслях не было, будто мы желаем ему худого, напротив, пусть думает, что мы желаем ему только добра, заботимся, как о родном сыне. Нельзя выпускать его из рук. И его мать постараемся не обидеть. Ничего другого нам не остается.

Дуламхорло повеселела: «Значит, не ревнует. Выходит, я зря на Ханду грешила, будто она мелет языком где не надо. Притворившись недовольной, Дуламхорло спросила:

— Как же мы о нем должны заботиться? Еду таскать, дэл шить?

— Хан приказывал подумать о его пропитании.

— Может, еще и барашка для него пожирнее зарезать?

— Что же делать, Дуламхорло?

«Послать ему материал на дэл — его мать сама же и сошьет, раз-другой подбросить ягненка — невелик убыток. Уф. Тогда Батбаяр от меня не сбежит. Только что с его девкой делать? Похоже, они друг от друга без ума. Даже на пастбище все время вместе. Вот уж воистину подходящая пара — два голодранца», — темнея от гнева, думала Дуламхорло.

Прошло несколько месяцев с того дня, как человек тридцать парней незнатного происхождения собрались в двух больших юртах из темного войлока, поставленных на берегу Онги, неподалеку от аймачной канцелярии. Жили по-всякому, бывали и сытыми и голодными. Одних привлекала возможность пользоваться кистью и тушью, писать на линованной бумаге, другие, написав три предложения, тридцать пропускали и тихонько посапывали. Батбаяра и не хвалили, и не ругали, доставалось ему лишь за то, что в свободное время он бродил по монастырю, пропадая у служащих фирмы Шивэ овор.

Время от времени ему от бойды посылали ягненка. С детства привыкший делиться всем, что имел, юноша разрубал тощую ягнячью тушку на два-три куска, варил, угощал товарищей, а через несколько дней с завистью заглядывал в чужие чашки. Стены юрты, в которой он жил, были всего в один слой войлока, в щели дуло и в зимние холода и весной, с ее студеными пронизывающими ветрами, в юрте стыли ноги. Воспоминания о дорогой его сердцу девушке, ее миндалевидных черных глазах, длинной косе, переброшенной через плечо, ни на минуту не оставляли юношу. Днем они плыли как лебеди озера Ширэт, ночью занимались утренней зарей: «Может быть, в эту минуту она, щелкая кнутом, гонит овец на пастбище? Или доит коров бойды зябнущими на ветру руками? Как относится она теперь к Донрову? Так же сурово, как и прежде? Вестей никаких. Да и кто их привезет. Ханда авгай, наверное, твердит одно и то же, только на разные лады: «…попей, девочка моя, чаю, согрейся. Была бы поласковее с Донровом, не пришлось бы так мерзнуть. Он бы и опорой тебе был, и защитой. На худой конец зимой суп из баранины, а летом молоко, творог, кумыс». Уговаривает, а сама плачет», — думал Батбаяр и, вздыхая, всматривался в синевший на севере Хангайский хребет, казалось, заслонивший от него своей громадой все самое дорогое. Мысли его походили на хмурое весеннее небо, и бродил он мрачный, людей сторонился. Ни хана, ни багши, которые отправили его учиться, он ни разу не видел, даже не знал, где они. То говорили, что хан отбыл на прием к богдо-гэгэну, то уехал, мол, в Заятский монастырь на аймачный съезд. Иногда приезжал Содном. Он непременно привозил Батбаяру что-нибудь съестное, положив руку ему на плечо, говорил:

— Ты старайся! Редко выпадает бедняку такая удача — сесть за книги! Считай это благодеянием, ниспосланным небом, и учись с усердием! Станешь писцом — везде прокормишься, да и матери твоей не придется надрываться, терпеть унижения.

«Почему ханский телохранитель так добр ко мне»? — недоумевал юноша, не зная, что Содному, рано осиротевшему, пришлось пережить немало горя.