Громче, чем тишина. Первая в России книга о семейном киднеппинге

Пока человек способен плакать, все еще поправимо. Когда же слезы покидают тебя, пересыхает сам источник жизни. Наедине с собой, в непроглядной темноте я пыталась молиться Богу, но эти молитвы звучали в вакууме и не обретали силы. Слова будто рассыпались о неподвижные уста. Это жалкое состояние, когда не можешь плакать, пытаешься обратиться к невидимым силам, но извлечь из себя что-либо, кроме бессильных всхлипов, не получается. Эти жалкие всхлипы доказывали мою неспособность даже на отчаяние. Ни капли чувств. Я была совершенно пуста. Вернее, меня вовсе не было. Маска, которую я ощущала на своем лице, словно тюремщик, связала меня – изнутри и снаружи. Иногда целыми днями напролет мое тело просто отказывалось двигаться. Чем дольше я не вставала с постели, тем дальше меня относило от источника жизни, который раньше всегда был во вне, побуждал искать, верить и брести на свет. Не было надежды на поиски Ксюши в Кирилловке, на справедливый суд в Новороссийске. Из-за моего нахождения под следствием не было даже возможности туда поехать. Был только страх оказаться там снова, угрозы Ромы и его семьи казались реальными и легко осуществимыми. Не было работы, сил ее искать, не осталось ничего, ради чего стоило бы бороться.

Единственным, что напоминало о собственном существовании, являлись вызовы к следователю, а затем и к дознавателю. Вызовы поступали в виде повесток, телеграмм, СМС и всегда носили ультимативный характер.

Приближался очередной Новый год, но смена цифр не имела для меня больше никакого значения. Счет дней без Ксюши – 463, 464, 466, – метроном начал давать сбои, а забытье стало казаться единственным надежным целителем. Жизнь ограничилась поездками в кабинет следователя, чтобы подписать очередную бумагу, подписку о невыезде или обвинительный акт. Меня загнали в угол и готовили к очередному «распятию» «в рамках закона». Из-за новогодней суеты и сугробов приходилось часами стоять в пробках.

– Тебя снова вызывают на телевидение! – отец постучал в дверь и сразу перешел к делу. – Начав общественную деятельность, ты повесила на себя и на меня еще один чемодан ответственности. Теперь не только в судах мою фамилию будешь «прославлять», но и на телевидении в передачах про воровство детей?! Вот уж не думал я, что собственные дети удостоят меня под конец жизни такой славы…

Я хорошо выучила с самого детства: когда отец начинает драматизировать ситуацию, ничего хорошего не жди. Для людей поколения моего отца любое столкновение с системой автоматически превращалось в катастрофу.

– Папа, ты помнишь, я показывала тебе наше коллективное письмо президенту? Телевизионщики откопали его и ухватились за инфоповод. Они предлагают поднять проблему «семейного киднеппинга» на более высокий уровень, – объясняла я.

– Интересно, эти телевизионщики помогут тебе отбиться от очередного уголовного обвинения? Против тебя, против меня и всей нашей семьи?! – воскликнул отец, особенно повысив голос на последней фразе.

Отец был прав. Никто не поможет. Тем более телевизионщики. Если они думают, что воздействуют на государственную машину, то это скорее воздействие мух на тухлую рыбу. Глядя на отца, я поняла, что все повестки, приходящие в наш дом, он принимает за пощечину, нанесенную лично ему. То, что для меня воспринималось как обыденное – приставы под дверью, повестки в суд, звонки с утра до вечера, – для отца стало невыносимой оскорбительной пыткой.

Очередное привлечение к уголовной ответственности тем не менее заставляло журналистов реагировать и имело определенный общественный резонанс, что, однако, совершенно не мешало ему продолжать быть абсурдистским спектаклем. И если в обычном театре у зрителя имелась возможность незаметно прошмыгнуть к выходу, то мне с этого спектакля никак нельзя было уйти, не досмотрев всю пьесу до конца. Это была пьеса не одного актера, а одного режиссера. Того режиссера, который жаждет одного – отмщения и удовлетворения собственных амбиций, терроризируя этим «театром» зрителя, прикованного цепями к креслу.

Каждый поход к следователю казался мне отдельным актом этой пьесы, где каждый элемент играл заранее прописанную роль. Роли распределялись режиссером согласно воле продюсера. Таким образом, Проценко, сумев оседлать государственную машину за эти полтора года, стал прочно ассоциироваться у меня с этой «машиной зла». Ведь помимо разработки сценария, не брезгуя шаблонами сюжетных линий, он финансировал всю постановку от начала и до конца…

Для моего отца сам факт произнесения моей (его) фамилии в пыльных кабинетах следователей и написание ее корявым шрифтом на судебных повестках означали нечто совершенно другое. Что-то еле умещающееся в колкое и смерти подобное слово «позор».