Громовой Кулак (СИ)

Глупец! Что мне богатства Юга, когда ты на Севере?! О Таш, и Азарот, и Зардинах, Царица Ночи, разве малой платой показалась вам жизнь нашего первенца, отнятая не в бою, но от предательства?! Сын мой лежит во тьме, в глубинах некрополя под твоим храмом, Птицеликий, и мне, жене южного тархана, не даровано даже такой милости, как коснуться этой могилы в час, когда я сильнее всего нуждаюсь в его сыновней любви! Но ныне вы пожелали забрать у меня еще и брата?!

Сама мысль об этом вызывала у нее дурноту. Ночи обращались чередой кошмаров, от которых она просыпалась в слезах, и даже Ильгамут не мог утешить ее, ибо пропадал где-то на границах сатрапии. Оставленная и мужем, и братом — должно быть, боги карали ее еще и за это, ибо не смеет женщина уподобиться мужчине и любить двоих разом, — Джанаан схватилась за то единственное дело, что умела лучше всего. Править. Отдавать приказы и велеть всыпать плетей тем, кто не выполнял их достаточно расторопно. Согнать на поля даже рабов из алмазных копий Анрадина, гореть ему в огненном пекле подземного царства Азарота. И молиться, чтобы презренные трусы и нечестивцы вновь потерпели поражение. Она сражалась за трон брата едва ли не отчаяннее, чем он сам, и чем же всё должно закончиться теперь? К чему приведет их очередная беда, посланная этими проклятыми варварами, северными и южными? Неужто боги уготовили ей участь оказаться во сотнях миль от него в час нужды, даже не надеясь поспеть на помощь?

Ильгамут говорил о том же. Поднялся с постели на рассвете почти две недели назад — в день, когда она видела его в последний раз, — облачился в кольчугу и желтое сюрко в черных ромбах, и бережно взял ее дрожащие руки в свои.

— Я не вправе оставить сатрапию. И даже если бы я был, я слишком далеко от них.

Он не позволил себе запнуться или хоть на миг отвести взгляд от ее лица. Джанаан тоже. Пусть и сердце — глупое, безнадежно влюбленное сердце, — будто рвалось пополам. Одна его половина стремилась на Север, а вторая молилась, чтобы стоящий перед ней мужчина вновь сбросил кольчугу и позволил ей запустить пальцы в вихры его светлых от краски волос. Чтобы не оставил ее в одиночку бороться со страхом за них обоих.

— Я знаю, Ильгамут. Порой я думаю, что этот брак был проклят с самого начала.

И не по его вине. Быть может, права была убийца ее сына, кричавшая, что Джанаан принесла Югу Калормена не одно лишь золото из сокровищниц тисрока, но и гнев оскорбленных ее грехами богов. Она легла с родным братом, как с мужчиной. И никого из посмевших судить ее не волновало, что братом он был ей лишь по отцу. Что они оба десятилетиями ходили по лезвию сабли над полной змей и скорпионов ямой. Что их отец продал дочь, что называл любимейшей, зверю в обличие старика-казначея, и едва не приговорил сына, что не мог даже ответить ему, к тайной смерти в застенках. Не было бы никакого чуда в день Осеннего праздника, не встань на пути у тисрока его старшая дочь, ненавидящая его столь же сильно, сколь и любящая прóклятого северным демоном брата.

— Он покрыл себя позором! И я не позволю этому позору пасть на всех нас! — кричал и уже почти хрипел отец, брызгая слюной, но она стояла, не склонив головы и не отнимая кинжала от собственного горла. И шипела в ответ, словно сама обратилась змеей, которой ее столь часто называли за спиной.

— Посмей… Умрет он, умру и я. Но прежде весь Калормен узнает, что твоя дочь зачала не от мужа, но от твоего же сына. Что скажут тарханы, услышав, что ты не в силах справиться с собственными детьми? Что ответят жрецы, узрев, что род великих тисроков ныне отмечен кровосмешением? Твой род. Твоя порченая кровь. Готов ли ты, отец, подписать смертный приговор всем рожденным от нее?

И не одним лишь ее братьям и сестрам, но и ее сыну. Ее первенцу, ее Ильсомбразу, уже столь похожему на отца, что у нее перехватывало дыхание от одной мысли, что однажды кто-то посмеет задать ей прямой вопрос. Сыну, ради которого она бросила вызов самим богам. И которого теперь положила на алтарь своей любви. Но она знала — отец не допустит, чтобы они открыли этот позор всему миру.

Она стояла рядом на коленях, как покорная раба, когда слезала эта проклятая ослиная шкура. И один лишь взгляд, подаренный ей в тот миг, когда темные глаза зверя обратились черными глазами человека, стоил того, чтобы выпустить себе всю кровь перед лицом родного отца. Лишь бы только вырвать брата из рук всемогущих богов и безжалостных демонов. Оружие женщины — слова, а не сталь, но видит Зардинах, ради этого мига она взялась бы и за саблю.

Как взялась бы и в тот черный час, когда Ильсомбраз умирал у нее на руках.