Громовой Кулак (СИ)

— Что стоишь, щенок?! — рявкнул кто-то за спиной и с силой ткнул Рушдана в плечо. — Заряжай!

Стрелять ему не позволили. Не дорос, мол, еще, непременно промахнешься. Рушдан не спорил. Уж точно не в такой темноте, лишь изредка озаряемой алым блеском факелов. Он и вовсе не понимал, как стреляющие отличают своих воинов от варваров. Как они вообще разбирали, что там творится.

— …жигай! — донесся с того берега чей-то голос, и опоры моста вспыхнули двумя огненными столбами. Должно быть… их облили маслом по приказу тархана.

По деревянному настилу загремели дюжины сапог. И вновь засвистели стрелы спускаемых стрелометов. Стремительно закрутились тяжелые вороты, в нос с новой силой ударил запах дыма. Теперь тянуло еще и от занявшихся пламенем опор. И, на мгновение подняв руку, чтобы утереть текущий из-под шлема пот, Рушдан едва не упустил, как огненная стена вдруг распалась на две с надрывным лошадиным ржанием, будто отшатываясь от запыленной белой шкуры. Жеребец тархана гулко ударил копытами о деревянный настил моста и пронесся по нему стрелой, исчезнув под надстроенным у берега перекрытием-барбаканом.

Копейщики. Где же копейщики под знаменем левого фланга? Почему… на этой стороне вились знамена лишь правого?

Мост пылал, оседая в воду одним пролетом за другим, и огненные всполохи высвечивали дюжины застывших на той стороне теней. Будто и в самом деле демоны. Призраки мертвых, которым молились эти краснолицые безбожники.

— Отступаем! — пронеслось над линией стрелометов, но он бросился не назад, к петляющему в песках тракту, а вперед, к белому жеребцу, перед которым расступались пешие воины.

— Господин! Прошу вас, господин, мой отец…! Он был с вами, среди копейщиков! По левую руку от вас! Он…!

Тархан повернулся в седле и несколько мучительно долгих мгновений рассматривал запыленное лицо Рушдана сквозь полумаску шлема. Потом сказал, наклонившись вперед и положив руку ему на плечо.

— Я сожалею. Левый фланг не выбрался.

Как?!

— Ришда! — уже кричал тархан Ильгамут, разворачивая гневно ржущего жеребца. — Гонца в столицу и к Алимашу, немедля!

И пришпорил коня, ни разу не обернувшись на пылающий мост.

***

Принцесса Джанаан, госпожа Зулиндреха и Джаухар-Ахсаны, прекраснейшая из потомков Птицеликого Таша и любимейшая сестра великого тисрока, да хранят его всемогущие боги, резко дернула за украшенные золотом поводья, и ее белоснежная кобыла вскинулась с недовольным ржанием, едва не поднявшись на дыбы. Тряхнула переплетенной дюжинами косичек гривой, но в запыленные бока вонзились острые серебряные шпоры, и едва успевшие оторваться от земли передние копыта вновь утонули в сыром песке, оставляя на нем глубокие отпечатки золоченных подков.

— Провалиться мне на месте, если твоей матерью не было одно из этих северных отродий, что носят обличие зверей, но речью не уступают сынам человеческим! — раздраженно бросила Джанаан своенравной кобыле, поправила сползшую с заплетенных волос лавандовую шаль и повернулась в седле со звоном драгоценностей, оглядывая петляющее впереди подобие тропы. Разрезные фиалковые рукава распахнулись крыльями готовой сорваться в полет птицы, обнажая золотисто-смуглую кожу и дюжины золотых браслетов, унизывающих ее руки до самых локтей. — Что за дороги?! — спросила она в пустоту и вновь дернула за поводья.

Алое южное солнце медленно ползло вверх по белому, словно серебряное покрывало, небу, и едва буреющий от речной воды песок вновь краснел под палящими лучами, словно из его недр выступала свежая кровь.

— Не желаете ли воды, моя госпожа? — спросил держащийся чуть позади мальчик, но Джанаан отмахнулась от него с новым перезвоном украшений. Невелик птенец, чтобы перед ним расшаркиваться. Лишь племянник возлюбленного супруга, рожденный одной из восьми его сестер. Вспомнить бы еще, какой именно.

Да и ни к чему. Ныне у нее были дела поважнее.

— Молю о прощении, пресветлая госпожа, да будут дни жизни вашего брата вечными по воле Таша неумолимого и неодолимого, — лебезил у копыт белой кобылы главный надсмотрщик за полевыми работами, упав на колени перед первой среди дочерей Таша. Но клокочущую в ее груди ярость не трогали ни обещания непременно управиться с разбушевавшейся рекой, ни, уж тем более, восхваления тисрока. Ее муж вновь сражался где-то на южных рубежах сатрапии, каждый день и каждую ночь рискуя своей жизнью, а брат…

Мысли ее вновь устремились на Север, ибо слухи до Джаухар-Ахсаны доходили… один страннее другого. Но первым был приказ Рабадаша не покидать сатрапию, защищая владения Ильгамута, если тот увязнет в очередном пограничном бое. И этот приказ Джанаан растерзала в клочья, проклиная всех, кто смел показываться ей на глаза в тот вечер. Уже чувствовала, что следующим, что она услышит, будут вести о бунте.