Гроссмейстер

Строганов владел в совершенстве восточными единоборствами, а я имел большой опыт в посещении рок-концертов, поэтому мы довольно быстро подобрались к трибуне. Плевакин уже вовсю выступал. Нас разделяли какие-то несколько метров. Передо мною стоял высоченный страж порядка, заслоняя своим шлемом «Джетой» выступающего. А Арсений, привстав на цыпочки, разглядывал Плевакина.

– Ну что? – прокричал я ему на ухо.

– Он! – уверенно ответил мой друг. – Уши как у Воровского! Стопроцентно: они братья!

– Навек, – добавил я. – Давай отсюда выбираться!

Это оказалось гораздо сложнее. Нас попросту не выпускали.

– Может, скинуть с себя футболки и оппозиционный лозунг крикнуть? – предложил Арсений, когда мы перешли из авангарда в арьергард.

– Упекут, – предупредил я. И напомнил ему стишок про маленького мальчика, который пошел на Зенит.

Таким образом, пришлось отрабатывать полученные деньги и стоять еще полчаса.

* * *

Сумерки наступили незаметно, пролетел короткий ноябрьский день, и серое небо над Петроградом почернело. В Соборе было еще темнее, чем на улице, несмотря на зажжённые в бронзовых люстрах редкие свечи и пару пылающих, но сильно чадящих факелов. Поэтому и разноцветный мрамор колонн, и расписные плафоны, и стены собора, и даже позолоченный резной иконостас – все казалось одинаково серым. «Сумерки в Соборе!» – вдруг пронеслась мысль-образ у одного из людей, которые сегодня заполонили собор Петра и Павла. Он чуть было не перекрестился, но вовремя одернул руку – могли заметить. Раздался приказ: «Кончай перекур, за работу!» Тогда, взъерошив свои рыжие волосы, он достал из кармана старой, местами залатанной шинели, суконную фуражку, натянул на голову и пошел в сторону распахнутых настежь Царских Врат. Несмотря на усталость и голод, он шел бодрой походкой молодого человека, студента, надеющегося на скорое окончание работы и «положенный харч», как ему обещал его напарник, некто Аким Кишкин.

Во время этого короткого перерыва рядом с позолоченной кафедрой стояли и курили двое, отличавшиеся от остальных своим начальственным видом. Один – высокий, худой, с тонкими чертами гладковыбритого лица, в наглухо застегнутой серой шинели и фуражке. И другой – в кожаной куртке с накладными карманами, подпоясанный кожаным ремнем, тоже в фуражке, и с лицом круглым, и круглыми же очочками на нем.

– Глеб Иваныч, – обратился круглолицый к собеседнику, – так, а что с могилой Брюса-то делать? Ночью раскапывать будем?

– Да не тот это Брюс оказался! – поморщился он. – Это его брат, или отец, или не знаю, что за черт. Ты мне этого… профессора приведи, мы у него спросим, где могила нашего Брюса…

– Не могу, – отрицательно покачал тот круглой головой. – Не получится.

– Это еще почему? – удивился худой.

– Ну, мы ж его в расход пустили еще в прошлом году, – пояснил он и выпустил струйку дыма вверх, в сторону люстры с венецианским стеклом, под которой они стояли.

– Черт! – искренне огорчился Глеб Иванович. – Зачем?