Гроза

– Сколько ей, десять? Что не сделаешь, лишь бы уроки не делать! – Бернс заржал, отвлекшись от печатания.

У каждого в производстве по три-четыре дела, по которым нужно в короткие сроки напечатать все документы, сшить их и составить опись. Девяносто процентов времени проходило за бумажками и дыроколом, и шилом. Плюс толстенная длинная игла и такие же суровые нитки. Тома уголовных дел хранились в сейфе, охранял его манекен, никому они нужны не были.

Половину стены занимал шкаф, забитый все теми же бумажками, папками и прочей ерундой. В частности кружками с недопитым чаем, засохшими пакетиками, тарелками с окаменевшим кетчупом, банкой из-под пива, на которой болталась соколовская фуражка. Педант Бернс такого бы себе не позволил. Патрули чистоты ставили им исправно двойки, потом приходилось писать кучу объяснительных, но уборку делать не хотелось никак. Надевать на работу форму желанием тоже никто не горел, Соколовский расхаживал в неизменном черном свитере и все равно мерз, сладко мечтая об обогревателе. Эдик носил обычно розовую рубашку, под мышками у него были темные пятна пота, а на стуле висел темно-серый пиджак. Волосы у него были сальные, слипшиеся, он который день не мог найти время заскочить в душ.

–Завтра на стрельбы гонят,– сообщил Бернс.

–Нет, не пойду, – зевнул его напарник,– мне завтра ехать опять в Ленточный бор, буду проводить эксперимент с Колосовым, завязну до вечера.

–А мне допрашивать клан Игловых, так что нам опять влетит. – Эдик нервно вытер пот со лба.– Представь, у меня Ленка вчера произнесла первое слово. А я тут сидел, Аленка позвонила, похвасталась.

–Что, сматерилась, как ты с утра?

–Очень смешно,– отмахнулся Эдик,– «мама» она сказала. Как будто меня и вообще нет,– в голосе просквозила явная обида.

–А ты есть, что ли?

–Заткнись, Юр, без тебя тошно. Ты холостяк, тебе хорошо. Вот женишься, тоже взвоешь, когда у тебя девчонка или сын пойдет, а ты будешь в это время по городу бегать, жуликов никому не нужных ловить. А потом детсад, школа, а ты будешь воскресным папой. И ни поиграться с ребенком, ни уроки с ним поучить. – Бернс вздохнул и вернулся к печатанию протоколов.

Когда идешь туда, приходится делать выбор. Туда – на передовую негласного фронта, могли бы пафосно сказать сотрудники отдела, если бы это им требовалось. Приходится отказываться от нормальной жизни и с опаской относиться к каким-либо отношениям. Здесь все четко и ясно до предела – сотрудник на работе, ему некогда, нет времени на семью, на хобби, на отдых. Семья нечасто выдерживает подобный расклад.

Соколовский засиделся допоздна, воюя с техникой, отказывавшей напечатать ему фототаблицу по Лихоткиной. Цветной принтер работал через раз, то и дело перезагружаясь, обычный принтер зажевал бумагу, и отказал. Пришлось идти наверх, в соседний отдел по Железнодорожному району и печатать у секретарши Ангелины. Она была толстушкой тридцати лет, вечно размалеванная и с картонной наклеенной улыбкой. Известно было о ней, что она детдомовская, не замужем, выходные проводит в ночных клубах, где напивается до бесчувствия. Это обычная проблема, пьют практически все. Так обеспечивается необходимый уровень цинизма и безрассудства при очередной встрече со смертью. Чаще пьют водку, она работает за машину времени. Напиваешься в пятницу, просыпаешься в воскресенье, как путешествовал судмедэксперт Семко. И пил он почти всегда в одиночестве, уставившись в противоположную стену. Спутники и собеседники не требуются, когда настойчиво пытаешься забыть очередную сводку из морга.

Вечером 26 марта Бернс добил своих Игловых, составив десятистраничное обвинительное заключение по ч.1 ст.318 УК, то есть нападению на сотрудников полиции. Просидел он почти до десяти вечера, не желая оставлять дело на завтра. Зубры отдела уходили с работы в шесть, как и полагается, но пока что Эдику и Юре это и не снилось. К половине десятого Соколовскому позвонила Алена, кратко осведомившись, где обретается ее муж. Юрий хитро подмигнул напарнику, закрыв динамик телефона ладонью и выразительно проведя пальцем по горлу.

–Он, Ален, у нас незаменимый, вот и вынужден задержаться. Долг зовет, сама понимаешь,– с наигранной бодростью сообщил ей Соколовский.

В динамике послышался истерический смех, Алена отключилась.

–Хана тебе, Эдик,– констатировал напарник. Ему повезло, он закончил дела к половине десятого, и уже собирался уходить. Дома нормально не был почти трое суток, только забежал пару раз перехватить неизменный «Доширак». Рваться ему туда было особо нечего, просто по привычке хотелось увидеть родной угол. Хотя, ему казалось, что роднее уже стал его стол в продуваемом всеми ветрами ледяном кабинете у окна, за которым сейчас валил неожиданно вернувшийся в конце марта снег. И мечта жизни – отключить телефон, нет, выкинуть его в окно к черту, развалиться на старухином диване в гостиной, пока она торчит в поликлинике, и смотреть телевизор, вернее, дремать под его усыпляющее бормотание. Сколько Соколовский себя помнил, он не мог посмотреть какую-нибудь передачу дальше половины, проваливался в сон.