Гроза на Шпрее

— Конечно, — холодно бросает Берта и быстро садится, чтобы избежать традиционного прикосновения его губ к своему лбу.

— Ты сердишься, что я вас отправляю? Но ведь я прежде всего забочусь о тебе, о твоем покое. Еще неизвестно, как обернутся дела. Может случиться…

— Оставим эту тему! Я наперед знаю, что ты скажешь, и во всем согласна с тобой… Да, я поступила опрометчиво, но нельзя же напоминать об этом вечно. — В голосе Берты звучит беспредельная усталость, и Нунке удерживается от язвительной реплики, готовой сорваться с языка.

— Мы оба стали чересчур раздражительны, и поэтому несправедливы друг к другу, — примирительно замечает он. — Кратковременная разлука пойдет на пользу даже с этой точки зрения. Издали лучше оценивать не только свои ошибки, а и поступки другого. Я думаю…

Появление горничной, которая приносит на подносе завтрак, прерывает этот нестерпимый для Берты разговор. Продолжать его или начать заново у Иозефа просто не будет времени. А как хочется ему то ли оправдаться, то ли утвердить бесспорность своего авторитета! Скорей, последнее. Унизительное чувство полной зависимости от воли мужа с новой силой охватывает Берту. Через пятнадцать минут они должны ехать на вокзал. Эти четверть часа еще могут круто изменить ее жизнь. Ей только надо твердо заявить о своем желании остаться, чтобы выполнить свой долг перед Лютцем.

— Иозеф! — Берта вскакивает. — Я хотела… Я должна… — она останавливается, подбирая слова, чтобы не задеть его самолюбие.

Нунке трактует ее нерешительность по-своему:

— Ну, Берта, девочка, не надо! Поверь, я тоже буду скучать. И в самое ближайшее время приеду к вам, обязательно приеду… — он обнимает жену, шепчет ей на ухо те интимные, ласковые слова, которые когда-то вознаграждали ее за долгие месяцы одиночества, за бессонные ночи и пустые дни, когда она слонялась по комнатам, не зная, куда себя деть.

— Пора одевать детей, — Берта высвобождается из объятий мужа и, вздохнув, быстро идет к двери. Пора собираться в дорогу.

Четырехугольник окна, налитый густой синью, постепенно светлеет. Григорий нарочно не опустил штору, чтобы не проспать. Вот уже две недели, как бы поздно он ни лег, ему приходится вставать раньше обычного, потому что генерал приходит в кафе ровно в девять.

Григорий сам еще не уверен, выйдет ли что-либо из его задумки. Воронов, вынужденный вести трезвую жизнь, стал раздражителен, мрачен и совсем не болтлив, как прежде. Его доброжелательное отношение к Фреду Шульцу тоже как будто улетучилось. Григорий не торопил события. Встретив старика в кафе, он сделал вид, что очень спешит, быстро позавтракал и, направляясь к выходу, остановился возле его столика — сказать, как его радует их случайная встреча и огорчает то, что они так и не поговорили по душам.

— Вот и сбылась моя мечта — я дома. Но, представьте себе, чувствую себя чужеземцем. Слишком уж бесцеремонно ведут себя американцы. Все время кажется, что в каждом из них сидит маленький Думбрайт, так осточертевший нам в школе под Фигерасом. К счастью, моя деятельность вне сферы влияния нашего бывшего босса.

— Вы так думаете? — хмыкнул генерал. — Они дорвались до своего куска пирога и сожрут его без остатка, не побрезгуют и такой начинкой, как мы с вами. А впрочем, какое это имеет значение? Так уж устроен мир: одни пожирают других, пока их самих не сожрет еще кто-нибудь, — генерал, нахмурившись, замолчал и стал брезгливо ковырять вилкой в тарелке.

В последующие дни Григорий приходил в кафе то раньше девяти, то значительно позже, но всегда так, чтобы успеть перекинуться с генералом несколькими словами, и постепенно сердце старого нелюдима оттаивало. Он теперь сам искал общества Шульца, потому что тот не выпендривался перед старым человеком, как другие, а умел внимательно выслушать его и, со своей стороны, меткой остротой добавить перцу к саркастическим тирадам старика. Последние дни старый зубр царской разведки Воронов и молодой немец Фред Шульц завтракали за одним столом.

К мысли использовать генерала и, тем самым, отвести подозрения от Домантовича, полковник Горенко отнесся скептически.

— Авантюра, Григоренко! Не станем же мы выкрадывать Воронова, вы знаете — к таким методам мы не прибегаем. Допустим, он сам сунется в нашу зону. На каком основании мы можем его задержать, какое конкретное обвинение выдвинуть? Границы между зонами открыты, сам он слишком сообразителен, чтобы добровольно давать показания. Каждое обвинение мы должны подтвердить документально, слышите, до-ку-мен-тально! А что есть у нас? Представляю, какой крик поднимут Думбрайт, Нунке и иже с ними: нарушение статуса Контрольного Совета… посягательство на права свободного человека… издевательство над немощным стариком… и все прочее из их арсенала.

— А если он сам явится к вам? Да еще прихватит кое-что из материалов, раскрывающих деятельность школы?

— Фантазия! Зачем ему к нам являться! От пылкой любви к советской власти?