Гроздья гнева

– Нет, мэм, – ответил Уилли. – Ничего такого не ожидается.

– Ничего не ожидается, – сказал Том. – Пошли. Ну, увидимся на танцах, ма. – Они быстро зашагали к главному въезду.

Мать поставила вымытую посуду на ящик.

– Выходи, – крикнула она и, не получив ответа, повторила: – Роза, выходи.

Роза Сарона вышла из палатки и снова принялась вытирать посуду.

– Он подшучивает над тобой.

– Я знаю. Пусть его. Только мне неприятно, когда на меня смотрят.

– Ну, тут уж ничего не поделаешь. Смотреть будут. Ведь людям приятно полюбоваться на молоденькую, когда она в положении, – приятно и весело. А ты не собираешься на танцы?

– Собиралась, а теперь не знаю. Я хочу, чтобы Конни пришел. – Она повторила громко: – Ма, я хочу, чтобы он пришел. Я больше так не могу.

Мать пристально поглядела на нее.

– Я знаю, – сказала она. – Только смотри, Роза… не осрами семью.

– Нет, ма.

– Не осрами нас. Нам и так трудно, не хватает еще сраму.

У Розы Сарона задрожали губы.

– Я… я не пойду на танцы. Я не хочу… Ма… помоги мне! – Она опустилась на ящик и закрыла лицо ладонями.

Мать вытерла руки о кухонное полотенце, присела перед дочерью на корточки и погладила ее по волосам.

– Ты у меня хорошая, – сказала она. – Ты всегда была хорошая. Я тебя не оставлю. Ты не горюй. – Она оживленно заговорила: – Знаешь, что мы с тобой сделаем? Пойдем на танцы, сядем в сторонке и будем смотреть. Если кто пригласит, я скажу, тебе нельзя. Скажу, у тебя здоровье слабое. А ты послушаешь музыку, посмотришь на людей.

Роза Сарона подняла голову.

– А танцевать не пустишь?

– Не пущу.

– И пусть до меня никто не дотрагивается.

– Никто не дотронется.

Роза Сарона вздохнула и сказала с дрожью в голосе?

– Не знаю, ма, как дальше будет. Не знаю. Не знаю.

Мать потрепала ее по колену.

– Посмотри на меня. Ну, слушай. Слушай, что я скажу. Ты потерпи еще немножечко, а там полегчает. Еще немножечко. Я правду говорю. А теперь вставай. Сейчас мы с тобой помоемся, потом наденем все самое нарядное и пойдем смотреть на танцы. – Она повела Розу Сарона к санитарному корпусу.

Отец, дядя Джон и еще несколько человек сидели на корточках у крыльца конторы.

– Мы сегодня чуть на работу не устроились, – сказал отец. – Опоздали самую малость. Перед нами двоих уже наняли. И ведь вот что чудно́, тот, который нанимал, говорит: «По двадцать пять центов мы взяли двоих. А по двадцать – пожалуйста, сколько угодно. Вы поезжайте к себе в лагерь, скажите там, что по двадцать набор будет большой».

Сидевшие на корточках люди беспокойно зашевелились. Один – широкоплечий, в черной шляпе, затенявшей ему лицо, ударил ладонью по колену.

– Я эти поганые штучки знаю! – крикнул он. – И ведь наберут людей. Наберут голодных. На такой заработок семью не прокормишь, а от двадцати центов в час все равно не откажешься. И так и эдак ты у них в руках. Они продают работу, как с торгов. Скоро, пожалуй, нам самим придется приплачивать, лишь бы устроиться.

– Мы бы пошли, – сказал отец. – У нас совсем нет работы. Обязательно бы пошли, да побоялись – уж очень злобно другие на нас посматривали.

Широкоплечий в черной шляпе сказал:

– Начнешь думать, ум за разум заходит. Я у одного работал, так он не может собрать урожай. Один только сбор и то не окупится. Просто и не знает, что делать.

– А что, если… – Отец замялся. Все молча ждали. – Да это я так подумал… Будь у меня акр земли… жена бы овощей насажала, держали бы кур, парочку свиней. А мы бы поработали где-нибудь и вернулись. Детей в школу. Я таких школ, как здесь, нигде не видал.

– Нашим ребятам в здешних школах несладко, – сказал широкоплечий.

– Почему? Школы хорошие.

– Да… придет вот такой оборванец, босой, а другие ребята, в носочках, принаряженные, дразнят его: «Оки». Мой мальчишка ходил в школу. Каждый день дрался. Молодец, не уступал. Норовистый, чертенок. Что ни день, то драка. Приходит домой – рубашка в клочья, из носу кровь. А мать его порет. Под конец я вступился. Что ж ему, бедняге, одни колотушки получать? А здорово он их лупил, этих сволочей в носочках. Да…

Отец снова заговорил о своем:

– Что же делать? Денег у нас нет. Старший сын получил работу, да ненадолго, этим не прокормишься. Пойду на двадцать центов. Ничего не поделаешь.

Человек в шляпе поднял голову, вытянув шею, заросшую густыми, точно шерсть, волосами, блеснул на свету щетинистым подбородком.

– Да, – с горечью сказал он. – Ты пойдешь за двадцать центов. А мне платят двадцать пять. Вот ты и перехватил мою работу. А потом мне брюхо подведет, я ее у тебя за пятнадцать перехвачу. Да! Иди нанимайся.

– Что же мне делать? – допытывался отец. – Не могу я голодать ради того, чтобы тебе платили двадцать пять центов.

Широкоплечий снова опустил голову, и его подбородок скрылся в тени от черной шляпы.

– Не знаю. Работаешь по двенадцати часов в день, досыта все равно не ешь, и еще изволь ломать себе голову, как быть дальше. Мальчишка у меня живет впроголодь. Да не могу я все об одном думать. От таких мыслей и рехнуться недолго, будь они прокляты! – Сидевшие на корточках люди беспокойно зашевелились.