Грозные чары. Полеты над землей

Я кинулась обратно к машине. Как только я прыгнула в нее и захлопнула дверцу, над деревьями, слева от меня, поднялось облако черного дыма, и я увидела тупой нос вагончика. Включив все фары, я выжала сцепление и, стиснув зубы, решительно повела машину на железнодорожное полотно.

Когда переднее колесо наскочило на рельс, я сначала подумала, что «мерседес» сейчас начнет крениться набок, но колесо зацепилось и удержалось, а затем поползло вверх и перевалилось через рельс. За ним последовало заднее колесо, и «мерседес» снова остановился. Оба его левых колеса находились уже между рельсами; были включены задние огни, стоп-сигналы… все до единой фары, способные привлечь внимание поездной бригады. Вдобавок – для полной уверенности – одну руку я держала на кнопке гудка, а другой рукой распахнула правую дверцу. Я собиралась подпустить поезд поближе, а когда до него останется ярдов двадцать пять, выскочить из машины. Если они не увидят машину, я ничего не смогу сделать, чтобы ее спасти, но поезд, как мне казалось, не получит серьезных повреждений: зубцы среднего рельса должны послужить ему защитой от последствий удара.

Но почему я вообразила, что этот паровоз движется медленно? Сейчас у меня создалось впечатление, что он грохочет по склону со скоростью первоклассного экспресса. Черная туча дыма угрожающе надвигалась. Я могла слышать натужное пыхтение маленького паровоза; рев моего гудка не мешал различать постукивание колес по рельсам. Тридцать пять ярдов. Тридцать. Кажется, я услышала крик. Я отпустила гудок и рванулась к открытой дверце. Прозвенел колокол, и раздался пронзительный, оглушительно громкий свисток. Я пулей вылетела из машины и отбежала в сторону.

Последовал еще один свисток, залп сердитых выкриков – и с ужасающим визгом тормозов окутанная собственным дымом «коптилка» замерла почти в семи ярдах позади «мерседеса».

Оба железнодорожника выскочили из кабины и двинулись ко мне. Третий – оказывается, здесь присутствовал еще и охранник – высунулся из вагончика. Помощник машиниста по-прежнему держал в руке пивную бутылку, но на этот раз она выглядела как смертоносное оружие, которое, судя по его лицу, он был совсем не против применить. Они оба одновременно разразились обличительной речью на неистовом немецком, и я успела подумать, что нет лучшего языка, чтобы выразить яростное возмущение. Будь даже немецкий моим родным языком, я еще как минимум полминуты все равно не сумела бы вставить ни слова. Я лишь стояла, совершенно беспомощная перед этим ураганом, выставив перед собой руки, словно бы для защиты от удара бутылкой.

Наконец наступила пауза в канонаде вопросов, среди которых не прозвучало ни одного понятного мне слова, хотя общий смысл был предельно ясен.

Я заговорила без всякой надежды на успех:

– Извините. Извините, но мне пришлось это сделать. Там на путях – мальчик, на путях впереди, выше по склону, мальчик, молодой человек… Юноша… Junge на Eisenbahn![53] Я была вынуждена остановить вас! Он ранен… Пожалуйста, простите меня!

Человек с бутылкой повернулся к стоящему рядом с ним машинисту. Это был внушительных размеров мужчина, одетый в темно-серую форменную рубашку, поношенные серые брюки и мятую фуражку.

– Was meint sie?[54]

В ответ машинист произнес несколько отрывистых фраз, после чего обратился ко мне на ужасающем подобии английского. Впрочем, несмотря на его чудовищное произношение, в этот момент даже Шекспир в исполнении Гилгуда не прозвучал бы приятнее для моего слуха.

– Ты есть что, сумасшедший? Здесь на путях нет никакой юноша. На путях есть авто. И почему? Я спрашиваю – почему?

– Ой, вы говорите по-английски! Слава богу! Послушайте, mein Herr[55], не сердитесь, я сожалею, что мне пришлось так поступить, но я должна была остановить поезд…

– Да-да, вы уже остановить поезд, но это – опасность. Это есть то, что я должен рассказать в полиция. Мой брат, он полицейский, он будет об этом вас говорить. За это вы должны платить. Герр директор…

– Да… да… я понимаю. Конечно, я заплачу. Но послушайте, пожалуйста, послушайте. Это важно. Мне нужна помощь.

Неожиданно для меня он понял. Его первая вспышка возмущения отчасти выдохлась, и это позволило ему увидеть то, что со всей очевидностью было написано на моей физиономии: не только вздувшиеся синяки, но и напряжение минувшей ночи и страх за Тимоти. Внезапно я обнаружила, что передо мной стоит не злобный громила, а просто рослый здоровяк с добрыми голубыми глазами. Окинув меня внимательным взглядом, он спросил:

– Там плохо дело, да? Что плохо? Почему вы останавливать мой поезд? Объяснить.

– Там один юноша, мой друг, он упал на рельсы, вот там, наверху. У него повреждена нога. – Я попыталась в меру своих возможностей подкрепить объяснение понятными для него жестами. – Он на рельсах. Не может двигаться. Я испугалась. Я торопилась остановить вас. Вы понимаете? Понимаете меня?

– Да, понимаю. Этот молодой человек, он широко?

Вопрос поставил меня в тупик.

– Как это «широко»?

Мой ошарашенный вид подсказал ему, что требуются какие-то уточнения.