Грозовое лето

— Красной Армии вы нужны живым, а не покойником!.. Доложу о вашей недисциплинированности комиссару дивизии товарищу Трофимову.

Загит понял, что упрямством старика не осилить, и начал маневрировать:

— Товарищ доктор, разрешите остаться в батальоне! Со своими!.. Дома и стены лечат!

Гульямал и красотка Назифа принялись слезно умолять доктора, клялись, что глаз не спустят с комбата, станут кормить его с ложечки, лелеять, как младенца.

— Да я одна его выхожу! — пылко воскликнула Назифа, но, услышав, как подружки за ее спиной зафыркали, зашушукались, сконфузилась и спряталась за Гульямал.

— Отлично, отлично, — обронил в бороду врач, — занимайтесь знахарством, а я умываю руки и буквально, и символически! Сегодня же доложу товарищу Трофимову.

Все же на крыльце он дал Гульямал дельные медицинские советы и обещал заглянуть дня через два-три.

В сенях, проводив доктора, Гульямал наткнулась на Назифу и вполголоса сказала:

— Если хочешь, лечи комбата! Но… без глупостей. Сама призналась, что все твои влюбленности короче воробьиного носа. Комбат личность серьезная, и не мути ему голову!

Назифа взвизгнула:

— Да что вы, Гульямал-апай! Смею ли я влюбиться в командира?

— Еще как посмеешь!.. Дело разве в командире? Любовь не пламя, вспыхнет — водою не зальешь!

— Я же просто так, к слову!

Глаза у девушки были шальными, — ясно, что влюблена в Загита без памяти.

«Не водою, а слезами заливают безнадежную любовь», — сказала себе Гульямал, махнула рукою и ушла: слава аллаху, хлопот у нее с больными и ранеными красноармейцами было невпроворот, и размышлять и рассуждать о любви было недосуг.

А осчастливленная Назифа на цыпочках скользнула в горницу, подошла к Загиту. Тот лежал спокойно на спине, закрыв глаза, и девушка решила, что комбат уснул, и принялась бесшумно прибирать — повесила на вешалку шинель, вынесла на кухню сапоги, мокрой тряпкой вытерла стол.

А Загит то дремал, обессилев, то просыпался в поту и сквозь полусмеженные веки наблюдал, как красивая, статная девушка хлопотала подле него — то платком смахнет испарину со лба, то заботливо подоткнет одеяло, то поднесет к воспаленным губам стакан с кисленьким клюквенным настоем… Загит рос сиротою, в нужде, среди чужих, и теперь так благостна была ему нежность девушки.

— Сестра, — позвал он.

Девушка обернулась и заученно твердым тоном сказала:

— Товарищ командир, вам разговаривать запрещено! И двигаться тоже запрещено!

— Если я командир, то сам знаю, что мне делать, — усмехнулся Загит. — А ты откуда, сестренка?

— Я из маленького аула близ Тукана, Бускина Назифа.

— По фамилии я тебя запомнил давно, ты все с Гульямал-апай вместе ходишь, и в штаб, и в лазарет, а имени вот не знал…

— Я апай очень уважаю! — с вызовом сказала Назифа.

— Кто же Гульямал не уважает… И умна, и честна! — сердечно произнес Загит. — А кто же у тебя, сестренка, дома остался?

— Никого там нету, пустой дом, отец и мать умерли, я жила у старшего брата, он хотел меня насильно выдать замуж за богатого старика, а я убежала на прииск.

— А где же ты познакомилась с Гульямал-апай?

— В Кэжэне. Она шла с красноармейцами, увидела, что я плачу у забора, подошла и приголубила. В тот день они отступали из Кэжэна. Все с винтовками, с револьверами, и у апай ружье… Она говорит: «Поедем с нами». Конечно, я согласилась…

— Сколько тебе лет?

— Восемнадцать.

— Если б моя младшая сестренка Гамиля не умерла, ей бы тоже сейчас было бы восемнадцать… Она замерзла, когда шла на прииск! — Голос Загита прервался.

— Товарищ командир, вам очень вредно так долго разговаривать! — строго заметила Назифа. — Нагоните себе температуру на ночь. А меня же Гульямал-апай отругает, запретит за вами ухаживать.

На этот раз комбат подчинился беспрекословно.

…Через несколько дней Пензенская дивизия ушла с боями, с атаками на восток, в Сибирь. По совету дивизионного врача Загита, хотя и поправившегося, но все еще слабого, оставили в деревне. Временно? Как знать!.. А выхаживать выздоравливающего комбата осталась, с благословения Гульям-апай, Назифа Бускина.

31

Отряд Кулсубая вернули из киргизских степей и поставили на отдых в аулах на берегу Урала. Передышка радовала и джигитов, и Кулсубая: всадники мечтали отоспаться, отмыться и лошадей откормить, а командир желал приналечь на боевую учебу, чтобы сколачивать, как говорят в армии, эскадроны.

Как-то к Кулсубаю приехал сотрудник ЧК, круглолицый юноша, светловолосый, в кожаном костюме. Уединившись с Кулсубаем, предъявив документы, чекист сказал напрямик:

— Интересуюсь Сафуаном Курбановым и Хажисултаном.

— Сафуан бежал из моего отряда. Где он сейчас? Не знаю, — развел руками Кулсубай.

— Это нам известно.

— А если известно, так чего же спрашиваете? — Командир недовольно нахмурился. — Не подозреваете ли вы, что я его спрятал?

— Нет, и этого мы не предполагаем. Меня интересует прошлая жизнь Сафуана.