Грозовое лето

— Мы тоже бы его по справедливости без трибунала зарезали… Врагу пощады давать не намерен!.. Ладно, подождем приговора. Тебе, парень, я верю.

— Спасибо на добром слове, — серьезно сказал чекист. — В штабе составим акт о поимке преступника, а тебе я выдам расписку: «Принял арестованного Хажисултана, в чем и подписуюсь собственноручно».

— А печать?

— Печати у меня нету.

— Ладно, есть у моего начальника штаба, пусть есаул и пришлепнет, — веселее сказал Кулсубай.

С надежным конвоем Хажисултана отправили в Стерлитамак, Василий Иванович уехал по секретным делам в горные аулы, а Кулсубаю было приказано с отрядом идти форсированным маршем в Верхнеуральск, где укрылись сыновья Хажисултана — Шаяхмет и Затман.

Поход был изнурительным, лошади питались только подножным кормом — щипали траву в бесснежной степи, всадники дремали в седлах, терзаемые и голодом и стужей, и Кулсубай никого не торопил, не командовал, не ругался, а по-отечески уговаривал джигитов терпеть и служить честно, как и подобает красным воинам.

В отряде Шаяхмета и Затмана остались самые преданные пособники — они бросались в сечу с мусульманским фанатизмом, заранее вручив душу аллаху, не надеясь на спасение.

И джигиты Кулсубая их не щадили — рубили сплеча, вбивали пулю в упор. Шаяхмет попал в плен. Кулсубай успел выхватить его из рук своих разгоряченных джигитов, но те все-таки его изрядно помяли… А Затман с телохранителями скрылся.

В пригородном селе Кулсубай остановил отряд на отдых. Стояла глухая, метельная полночь. Ординарец заколотил и плетью и кулаками в ворота приземистого, но крепкого дома.

— Отворяй! — кричал он и по-башкирски, и по-русски.

В доме не зажигали свет, не откликались, но неожиданно пронзительно завопили, завизжали женщины и дети:

— Спасите!.. Большевики убивать пришли!.. Аллах, спаси!

Ординарец с седла влез на забор, спрыгнул во двор, открыл ворота. Кулсубай, есаул, вестовые въехали, с удивлением и раздражением прислушиваясь к душу леденящим рыданиям и стонам.

— Алла-а а, спаси!..

— С чего это они сбесились? — Кулсубай спрыгнул с седла, на негнущихся после долгого ночного перехода ногах прошел к крыльцу. — Поди узнай!..

Ординарец толкнул дверь, через минуту вывел растрепанную старуху; она так перепугалась, что слова вымолвить не могла, а лишь тянула к Кулсубаю трясущиеся руки.

— Мать, да что с тобою?.. Мы не разбойники, мы не белые, мы красные и бедняков не обижаем, — мягко сказал Кулсубай. — Поставь-ка самовар, мы у тебя переночуем.

Старуха все еще не пришла в себя, норовила броситься в ноги гостям, причитала, как плакальщица на похоронах:

— Агай! Не трогай детей, ради аллаха!..

— Да кому нужны твои дети! — с досадой сказал Кулсубай и вошел в душную горницу.

Ординарец запалил стеариновую — из штабных запасов — свечку. Вестовые вносили и бросали на пол тулупы, кожаные сумки со штабными делами, мешки с провизией и патронами.

— Ставь самовар! — властно сказал Кулсубай, садясь на лавку, вытягивая ноющие ноги.

Просьба была привычная — башкиры всякое дело и начинают и кончают чаепитием. Свеча разгоралась, в прерывистом свете Кулсубай разглядел зареванные детские личики — мальчишки и девчонки, зарывшиеся на печке и на нарах под шубы и одеяла, боязливо выглядывали… Старуха все еще всхлипывала, крышка и труба с грохотом падали из ее рук, и ординарец сам взялся за самовар. Вышла из-за занавески молодуха, глаза у нее были тоже заплаканные, низко поклонилась Кулсубаю.

— Кого это вы испугались? — обратился к ней Кулсубай.

— Большауников, агай, большауников![37] — с замиранием сердца прошептала хозяйка. — А вы кто будете, красные?..

— Красные.

— Я и вижу, что у вас рогов на лбу нету и огонь изо рта не полыхает! — заликовала молодуха. — Значит, не обманываете — красные! Мы красных не боимся — добрые… Мы боимся большауников! Апай, успокойся! — прикрикнула она на старуху и, нагнувшись, позвала из-под печи: — Вылезай, олотай![38]

Проворно выполз седобородый старик, облепленный паутиной, испачканный мусором; громко, истерически смеясь, он попытался поцеловать руку Кулсубаю, но тот отпрянул.

— Дедушка, дедушка, не надо, я не мулла, я красный командир!..

— Вот я тебя и благодарю, что спас семью от большауников! Сейчас и молитву прочту.

Старика еле-еле успокоили, напоили чаем и уложили спать.

Осмелев, почувствовав себя увереннее с добродушными джигитами и их командиром, молодуха сказала вполголоса:

— Как услышал олотай, что отряд идет в аул, приготовился к смерти! Чистые холщовые портки надел, рубаху тоже чистую и начал читать заупокойные молитвы. А потом раздумал и спрятался под печкой!

Вестовые и есаул смеялись вместе с хозяйкой, но Кулсубай спросил серьезно:

— Кто же вам наврал, что у большевиков рога на лбу, а изо рта бьет пламя?

— И староста, и лавочник так говорили!

— И вы поверили?

— Как же не поверить? Староста! — заметила опамятовавшаяся старуха.

«Темная моя башкирская деревня! — думал мрачный Кулсубай. — И когда же начнется твоя новая, светлая, разумная жизнь?..»

Он угощал разгулявшихся детей сухарями — отрядные запасы были скудными, — однако оставался нелюдимо-замкнутым.

32