Грозовое лето

«Ай да зятек!.. Действительно, счастлива с таким властелином твоя дочка, Мухаррам! Избавились от Хажисултана-бая, а приобрели Султангали! Из огня да в полымя!..»

Пристанывая, будто разломилась поясница, мулла поплелся на женскую половину и пожаловался хлопотавшей у печки остабикэ:

— Вот ты с посудой возишься, старуха, а ведь Султангали меня чуть не отправил вслед за Хажисултаном и Шаяхметом ко всевышнему…

— Отец, за что? — перепугалась жена.

— Власть захотел показать!.. Ой, злой кейяу! И глаза-то у этого раба шайтана сверкают по-волчьи!.. Еле выкрутился из беды! Такой и Хажисултана перещеголяет!.. Уф, сердце так и щемит! Налей-ка, старуха, божьей водички зэм-зэм![45]

На этот раз остабикэ не прекословила, как обычно, подняла крайнюю доску нар, вытащила из тайника бутылку водки — ее и называл богохульно наместник аллаха водичкой зэм-зэм!

Гильман-мулла привычно опрокинул в рот полстакана живительного зелья, блаженно отдуваясь, грузно прилег на нары.

— Вот и хорошо, ай, отлегло от сердца… Плесни еще, старая!

Теперь остабикэ не выдержала:

— В мечети правоверным внушаешь, что грешно пить воду шайтана, от которой люди бесятся, а сам без нее и дня прожить не желаешь! И чего ты в ней нашел?.. То ли дело целебный китайский чай! Телу польза, а душе удовольствие!

— Если это вода шайтана, так чего ее хранить? — развеселился находчивый мулла и, потирая обширное чрево, растянулся на нарах.

«Раз Хажисултан расстрелян, то, следовательно, его молодые жены овдовели. Заманчиво было бы приблизить одну из них, самую соблазнительную. Ясно, что краше всех Гульмадина! И личиком смазлива, и груди высокие, и телеса пухлые, рассыпчатые… И не норовистая, как Шахарбану, — такую можно уговорить словом, приманить золотым червонцем… Надо поскорее встретиться с нею. Однако еще придется словчить, чтобы удрать от остабикэ…»

Гильман-мулла быстро оделся.

Остабикэ, стелившая на нарах постель, взбивавшая подушки, удивилась:

— Куда это тебя, отец, несет ночью?

— Сейчас, эсехе, мигом!.. Я быстро, старая!.. Сбегаю к Мухарраму. Поговорить требуется по серьезному делу с этим рабом аллаха.

— Дня тебе не хватает для разговоров! Неприлично священнослужителю беспокоить в полночь соседей!

— Бог простит, бог простит… Помнишь мудрую пословицу: «Отложенную работу снег заносит»? Завтра! Еще неизвестно, что с нами будет завтра, старая! Тот же Султангали, к примеру…

Мулла не договорил, вбил мягкие сапожки в глубокие галоши, нахлобучил шапку и выбежал. По улице он не пошел, чтобы не попадаться на глаза случайным прохожим, — тропинкой по берегу Кэжэна добрался до усадьбы Хажисултана, огородом прокрался во двор. Собака заворчала в конуре, но замолчала — узнала… Мулла прилипнул к окну. У стола при тусклом свете семилинейной закопченной лампы сидела Гульмадина и пришивала пуговицу к бешмету. Полночный гость царапнул ногтем по взвизгнувшему стеклу. Женщина вздрогнула, подошла к окну, наклонилась, но, увидев муллу, успокоенно перевела дыхание.

Гильману-мулле недолго пришлось скучать на крыльце, приплясывая от нетерпения. Дверь распахнулась, с лампой в правой, высоко поднятой руке вышла Гульмадина, а за нею гурьбою Хуппиниса, Шахарбану и собственная остабикэ муллы.

Из широко раскрытого рта Гильмана-муллы вырвался тонкий, заячий писк.

— Со словами сочувствия и утешения!.. — забормотал он, с ужасом глядя на жену.

Остабикэ отлично знала блудливый нрав мужа и не поверила ему.

— Разве прилично священнослужителю ночью навещать одиноких женщин? Старый ишак! Фу, алгайзи биллахи!..[46] Панихиду служат благолепно, днем, в присутствии старейшин аула. Будто не знаешь!.. Знаю я, к кому ты здесь подбираешься! — И, бросив мстительный взгляд на безмятежно улыбавшуюся Гульмадину, остабикэ поволокла муллу домой.

Заплаканные Хуппиниса и Шахарбану, вернувшись в горницу, напустились с упреками на Гульмадину:

— Отца и Шаяхмета убили нечестивые, а она, гладкая, слезинки не обронила!

— И муллу приманивает! И-и-и, ахмак![47]

Гульмадина поставила лампу на стол, протяжно зевнула, выразив этим полнейшее презрение к старшим женам, и отправилась спать. Зарывшись в пуховую перину, накрывшись ватным одеялом, вдовушка подумала без раскаяния: «И чего они ко мне привязались, дряхлые клячи?.. Всегда готовы меня обвинять в любых грехах. Как говорится, у волка пасть в крови, хотя зарезал овцу пастух… Ладно, раньше грешила и с Акназаром, и с Хакимом, и еще кое с кем, но чем же я виновата, что Хажисултан давно уже был слабосильным старикашкой? Если аллах сотворил женскую плоть, то как мне совладать с нею? На Хуппинису и Шахарбану порядочный джигит и не высморкается… Если Гильман-мулла решил взять меня второй женой, то надо было ему свататься, как положено по обычаю. Пожалуй, я бы согласилась — дом богатый. А остабикэ я бы усмирила мигом…»

Утром Гульмадина собрала незаметно от старших жен и свои и ихние драгоценные украшения — браслеты, кольца, ожерелья, брошки, увязала в кашемировую, с яркими алыми цветами шаль и ушла через огород — только ее и видели…