Грозовой перевал

Я не села – я схватила салоп и шляпу и бросилась вниз, благо путь передо мною был свободен. Войдя в дом, я посмотрела, нет ли кого, кто мог бы мне что-нибудь сказать о Кэтрин. Комнату заливало солнце, и дверь была раскрыта настежь, но никого поблизости не оказалось. Пока я не могла решиться, уйти ли мне сразу же или вернуться и поискать свою госпожу, легкий кашель привлек мое внимание к очагу. Линтон, один во всей комнате, лежал на диване, сосал леденец и равнодушным взглядом следил за мной.

– Где мисс Кэтрин? – Я спросила строго, полагая, что могу припугнуть его и узнать все, что нужно, пока мы с ним тут с глазу на глаз. Он с невинным видом продолжал сосать.

– Ушла? – спросила я.

– Нет, – ответил он, – она наверху: ей незачем уходить, мы ее не пустим.

– Вы не пустите? Безмозглый щенок! – закричала я. – Немедленно отведите меня в ее комнату, или вы у меня запоете.

– Это вы запоете у папы, если попробуете туда пройти, – ответил он. – Он говорит, что я должен быть построже с Кэтрин: она моя жена, и это позор, что она хочет оставить меня. Он говорит, что она ненавидит меня и хочет моей смерти, чтобы ей достались мои деньги, но они ей не достанутся, и она не уйдет домой! Не уйдет! Сколько бы ни плакала и ни падала в обморок!

Он вернулся к прежнему своему занятию и сомкнул веки, как будто решил соснуть.

– Мистер Хитклиф, – заговорила я опять, – неужели вы забыли, как добра была к вам Кэтрин этой зимой, когда вы уверяли, что любите ее? Забыли, как она носила вам книжки и пела песни, и не раз приходила в холод и вьюгу, чтобы с вами повидаться? Если ей приходилось пропустить один вечер, она плакала, что вы будете ждать понапрасну. Тогда вы понимали, что она к вам во сто раз добрее, чем надо; а теперь вы верите облыжным наговорам отца, хоть и знаете, что он ненавидит вас обоих. И вы в союзе с ним против Кэти. Так-то вы ей благодарны, да?

Углы губ Линтона опустились; он вынул изо рта леденец.

– Разве она стала бы приходить на Грозовой Перевал, если бы ненавидела вас? – продолжала я. – Подумайте сами! А что до ваших денег, так она даже не знает, что они у вас будут. Вы сами сказали, что ее доводят до обмороков, и все-таки оставляете ее одну в чужом доме! Уж вам ли не знать, каково это – быть у всех в загоне! Вы так жалели себя самого из-за своих страданий, и она тоже вас жалела, а к ней у вас нет жалости! Вот я лью слезы, мистер Хитклиф, вы видите – пожилая женщина и всего лишь слуга. А вы после того, как говорили, что так ее любите, вы, кому бы следовало ее боготворить, вы все свои слезы приберегли для себя самого и лежите здесь преспокойно. Ах вы мальчишка, бессердечный себялюбец!

– Я не могу сидеть с ней, – ответил он брюзгливо. – Она меня выжила из моей комнаты: все время ревет, а я не могу этого переносить! Она все не перестает, хоть я и говорю, что позову отца. Я раз позвал его, и он пригрозил задушить ее, если она не уймется; но она начала снова, как только он вышел за дверь, и ныла и причитала всю ночь, хоть я стонал от мучения, потому что не мог заснуть.

– Мистера Хитклифа нет? – спросила я, видя, что этот жалкий человек не способен посочувствовать двоюродной сестре в ее душевной пытке.

– Он во дворе, – ответил Линтон, – разговаривает с доктором Кеннетом, а доктор говорит, что дядя наконец и в самом деле умирает. Я рад, потому что останусь после него владельцем Скворцов. Кэтрин всегда говорит о Мызе как о своем доме. А дом не ее: он мой. Папа говорит: все, что есть у нее, – мое. Все ее чудные книжки – мои. Она предлагала отдать мне и книжки, и свою лошадку Минни, и красивых птиц, если я достану ключ от нашей комнаты и выпущу ее, но я ей ответил, что ей нечего мне предложить – это все мое. И тогда она заплакала и сняла с шеи маленький портрет и сказала, что отдаст это мне – два портрета в золотом медальоне: с одной стороны ее мать, с другой – дядя, когда были молодыми. Это произошло вчера. Я сказал, что портреты тоже мои, и попробовал забрать у нее медальон. А злая девчонка не давала; она оттолкнула меня и сделала мне больно. Я закричал; тогда она испугалась – услышала, что идет мой отец, – сломала петли, разняла медальон и отдала мне портрет своей матери. Второй портрет она попыталась спрятать: но папа спросил, в чем дело, и я объяснил. Он отобрал ту половину, что была у меня, и велел ей отдать мне свою.

Она отказалась, и он… он избил ее и сорвал медальон с цепочки и раздавил его каблуком.

– И вам было приятно смотреть, как ее бьют? – спросила я, нарочно поощряя его говорить еще и еще.