Грозовой перевал

Только что меня почтил визитом мистер Хитклиф. С неделю тому назад он прислал мне пару куропаток – последних в сезоне. Мерзавец! Он не совсем неповинен в моей болезни; и меня так и подмывало сказать ему это. Но, увы! Как мог бы я оскорбить человека, который был столь милосерден, что просидел у моей кровати добрый час – и при этом не говорил о пилюлях и микстурах, пластырях и пиявках? Сейчас мне полегчало. Читать я еще не могу – слишком слаб, но, пожалуй, мне приятно было бы чем-нибудь поразвлечься. Не позвать ли миссис Дин, чтоб она закончила свой рассказ? Я могу восстановить в памяти его главные перипетии вплоть до той поры, когда она переехала сюда. Да, я помню: герой сбежал, и о нем три года не было вестей, а героиня вышла замуж! Позвоню! Добрая женщина будет рада убедиться, что я в состоянии весело разговаривать. Миссис Дин пришла.

– Еще двадцать минут до приема лекарства, сэр, – начала она.

– Ну его совсем! – ответил я. – Мне хотелось бы, знаете…

– Доктор говорит, что порошки вам пора бросить.

– С радостью брошу! Но дайте мне досказать. Подойдите и сядьте. И держите руки подальше от этой печальной фаланги пузырьков. Достаньте из кармана ваше вязанье. Вот и хорошо… а теперь продолжайте историю мистера Хитклифа – с вашего переезда и до нынешнего дня. Он получил образование на континенте и вернулся джентльменом? Или попал стипендиатом в колледж, или сбежал в Америку и там стяжал почет, проливая кровь новых своих соотечественников? Или составил капитал куда быстрее на больших дорогах Англии?

– Возможно, что он перепробовал понемногу все эти поприща, мистер Локвуд; но я не могу поручиться ни за одно из них. Я уже сказала вам, что не знаю, как он нажил деньги; неизвестно мне также, каким образом он выбился из дикар-ского невежества, на которое его обрекли. Но с вашего разрешения я буду продолжать, как умею, если вы полагаете, что мой рассказ позабавит вас и не утомит. Вам лучше сегодня?

– Гораздо лучше.

– Добрая новость. Итак, я переехала с миссис Кэтрин в Скворцы, и, к моему приятному разочарованию, она вела себя несравненно лучше, чем я смела надеяться. Она, казалось, сверх всякой меры полюбила мистера Линтона и даже к его сестре относилась с большою нежностью. И муж, и золовка были на редкость к ней внимательны, право. Не репейник склонился к жимолости, а жимолость обвилась вокруг репейника. Тут не было взаимных уступок, она стояла не сгибаясь, и те уступали; а разве будет кто злобным и раздражительным, если не встречает ни противодействия, ни холодности? Я замечала, что мистером Эдгаром владеет непреодолимый страх, как бы кто не вывел его жену из равновесия. От нее он это скрывал, но когда, бывало, услышит, что я ей резко отвечу, или увидит, что кто другой из слуг насупится при каком-нибудь властном ее распоряжении, он всем своим хмурым видом выказывал тревогу, хотя никогда не омрачался, если дело касалось его самого. Он не раз строго мне выговаривал за мою строптивость; для него, уверял он, хуже ножа видеть, что его жену раздражают. Чтоб не огорчать доброго господина, я научилась умерять свою обидчивость; и с полгода порох лежал безобидный, как песок, – к нему не подносили огня, он и не взрывался. На Кэтрин находила временами полоса угрюмой молчаливости, и муж тоже становился тогда молчалив, пугаясь этих приступов и приписывая их переменам в ее душевном складе, произведенным опасной болезнью, потому что раньше он никогда не наблюдал у нее угнетенного состояния духа! А когда солнце, бывало, выглянет вновь, тут просияет и он. Я, мне думается, могу с уверенностью сказать, что им поистине выпало на долю большое и всевозрастающее счастье.

Оно кончилось. В самом деле, рано или поздно мы непременно вспомним о себе; только кроткий и великодушный любит самого себя с большим правом, чем властный. Их счастье кончилось, когда обстоятельства заставили каждого почувствовать, что его интересы для другого не самое главное. Как-то в теплый сентябрьский вечер я шла домой из сада с тяжелой корзиной собранных мною яблок. Уже стемнело, и месяц глядел из-за высокого забора, и смутные тени таились в углах за бесчисленными выступами здания. Я поставила ношу на ступеньку крыльца перед кухонной дверью и остановилась передохнуть; стоя спиной к дверям, я загляделась на луну, когда вдруг позади раздался голос:

– Нелли, ты?

Голос был низкий и с иноземным акцентом; но в том, как было произнесено мое имя, прозвучало для меня что-то знакомое. Я оглянулась, чтоб узнать, кто говорит; оглянулась с опаской – потому что дверь была заперта, а на дорожке не видно было никого. Что-то задвигалось под навесом крыльца, и, подступив ближе, я различила высокого человека в темной одежде, темнолицего и темноволосого. Он прислонился боком к двери и держал руку на щеколде, точно собирался войти. «Кто бы это мог быть? – подумала я. – Мистер Эрншо? Нет! Голос совсем другой».

– Я жду здесь целый час, – снова начал пришелец, а я все глядела в недоумении. – И все это время кругом было тихо, как в могиле. Я не посмел войти. Ты меня не узнаешь? Вглядись, я не чужой!