Грубиянские годы: биография. Том I

– Тебе придется признать, что ты нуждаешься в некотором количестве сшивальных или алмазных игл, чтобы скрепить швом твой союз с Клотар ом – таким швом и должен стать мой проект. Правда, действия издавна считались наилучшим путем к сердцу, подлинным артиллерийским выстрелом в грудь, тогда как слова – это всего лишь выстрелы из лука или что-то в таком роде. Если ты купишь у кого-нибудь ключ к его часам или еще что-то, это в большей степени откроет для тебя скрытое от посторонних глаз обиталище данного человека, чем если бы ты позавтракал с ним тридцать раз на протяжении месяца, состоящего из тридцати одного дня. Следовательно, если бы ты пожелал, к примеру, бросить графу камень в окно или запустить ему камнем в спину, ты бы тотчас оказался связанным с ним посредством действия и легко вступил бы в более тесный контакт; то же самое – если бы ты подскочил к нему в темноте, ухватил за полу сюртука и не выпускал, якобы приняв за своего брата, коего ты, как ты утверждаешь, столь неописуемо любишь. Но поскольку всё это невозможно, слушай: у Пурцеля, моего домохозяина, сейчас в работе много одеяний (подходящих для рыцарских турниров и благородных застолий), которые он перешивает и перелицовывает для театра; я обеспечу тебя полным одеянием – а прежде я уже написал графу, поскольку знаком с ним, записку, что очень хочу как-нибудь вечером сыграть для него на флейте, – я возьму тебя с собой (пока ничего не говори) и, не прибегая к откровенной лжи, сделаю так, что он примет тебя за дворянина: просто потому что ты (на это ему можно намекнуть) являешься моим другом и мы охотно общаемся. Тогда пергамент с дворянской родословной уже не будет ни разделительной стеной, ни брандмауэром, ни каминным экраном между вашими пламенными чувствами; и если граф действительно не скрывает, подобно льдине, столько же льда под водой, сколько показывает над ней, то я, возможно, увижу – поскольку под прикрытием моей флейты ты сумеешь сказать и показать ему всё, – как вы соединяетесь узами пред алтарем дружбы, и с радостью сыграю роль окулировочного ножа[21]. – А вот теперь говори!

– Божественно, божественно! – крикнул Вальт и бросился на шею Вульту. – Я, если такое случится, взойду на звездную колесницу любви, и она повлечет меня по небу. Но когда я заполучу его, любимого, я должен буду – еще в тот же вечер – назвать ему мое скромное имя; не только горячее, но и открытое сердце обязан я принести ему в дар; тогда это уже ничего не изменит.

Однако тот пестрый волшебный дым, посредством которого дерзкий план поначалу опьянил романтичного Вальта, вскоре рассеялся и опустился к земле. Воздвиглась хладнокровная совесть с весами в руке и принялась взвешивать сомнения. Нотариус никак не мог одобрить идею, что дружба должна начаться с оптического обмана, пусть даже позже он бы этот обман устранил. Но брат настаивал, что хочет просто представить его как своего родственника, с тем же фамильным именем, что соответствует истине, – а потом, в пылу разговора, словно бы забыть про частичку «фон».

– Но если в конце концов я признаюсь, что я твой брат-близнец, как ты будешь выкручиваться? – спросил Вальт.

– Господин граф, скажу я, – ответствовал Вульт, – он, конечно, брат, даже брат-близнец моего сердца, и духовное или каноническое родство, думал я, должно признаваться в нашем земном мире, поскольку сам Господь Бог заключил такой родственный союз со всеми нами, бестиями, и позволил нам называть Его нашим Отцом. – Разве такое родство не истинно?

Вальт отрицательно тряхнул головой.

– Как, – продолжил флейтист, – разве это неправда, что мы побратались духовно? Ах, мой брат-близнец, существуют ли более тесные родственные узы? Ты только задумайся! Если и вправду тела объемлют души и зачинают с ними сердца, то я думал, что двое близнецов – которые породнились на девять месяцев раньше, чем любые другие дети, – и в двуспальной колыбели вместе вкушали первый, лишенный сновидений сон – делили друг с другом все, и самые ранние, и самые важные события своей жизни – и два их сердца бились под одним материнским сердцем – образуя такое содружество, которое, может, никогда больше в их жизни не повторится, – и у них были одна и та же пища, одни и те же потребности, одни и те же радости, одни и те же рост и увядание; черт возьми, если в таком случае, когда, собственно говоря, два тела обладают одной душой, чего старейший и первый аристотелик, а именно сам Аристотель, и требовал от дружбы в залог ее священного статуса; когда речь идет о двух таких личностях и один из близнецов не считает себя вправе сказать, что он связан со вторым достаточно тесным духовным родством: тогда, Вальт, где на Земле вообще стоило бы искать какое бы то ни было родство? Ты, методичный братоубийца, скажи: могут ли быть более ранние, близкие, давние, мучительные дружеские отношения, нежели те, что связывают таких близнецов? О Боже, ты смеешься над моей растроганностью! – неистово закончил он свою речь и резким движением прикрыл глаза широко раскрытой ладонью.