Грубиянские годы: биография. Том I

Теперь нотариус остановился и обернулся: длинную долину, оставшуюся позади, замыкали неизвестные ему горы; они высились перед ним, как тараны непогоды, рогатые и расщепленные, тянущиеся – за холмами – к небу; и эти горы-великаны играючи несли на себе множество высоких пихт. Потом он увидел, что опередивший его художник-пейзажист уселся на холме и, кажется – судя по направлению взгляда, – набрасывает карандашом на бумаге все еще сокрытый от него самого город Розенхоф. Боже, подумал Вальт, теперь я в какой-то степени понимаю, как должен быть расположен этот город – как божественно и небесно, – если умелый живописец-пейзажист садится напротив и рисует только этот город, хотя знает, что за спиной у него простирается ландшафт, который чужаку, не знакомому с Розенхофом, кажется воплощением вечернего блеска и великолепия.

Поднявшись на холм, с которого открывался вид на город, Вальт остановился рядом с сидящим и смотрящим художником – и, бросив первый взгляд на новый ландшафт, воскликнул: «Да, это достойно кисти живописца!» – «Я всего лишь делаю зарисовку», – сказал согнувшийся над блокнотом художник, не поднимая глаз. Вальт все стоял, и его взгляд перемещался от широкой реки Розаны у подножья холма – вверх, к городу на берегу и к горе, к ее лесистой двойной скалистой вершине над городом; а потом опять – вниз: к парому, заполненному людьми и повозками, который с этими новыми пассажирами скользил между двумя канатами к его берегу; и наконец он взглянул вниз по течению реки, которая, озаренная на большом протяжении вечерним солнцем, сверкая, протискивалась между пятью ярко-зелеными островами.

Паром причалил к ближнему берегу, заполнился новыми пассажирами, но все еще ждал чего-то – как показалось Вальту, ждал именно его. Нотариус сбежал вниз и запрыгнул на палубу. Однако судно, видимо, дожидалось более тяжелого груза. Вальт смотрел вверх, на три сходящиеся у причала дороги. Наконец он заметил, что в вечернем сиянии к берегу катит изящная дорожная карета, запряженная четверкой лошадей и влачащая за собой длинные клубы пыли.

Нотариус, конечно, возликовал, потому что на пароме уже стояла одна повозка с лошадьми, а появление дорожной кареты с ее пассажирами должно было сделать толпу еще более компактной и пестрой, чем она была – благодаря стечению нищих, различных посланцев, праздношатающихся, собак, детей, странствующих подмастерьев и женщин с охапками подобранного за косцами сена (к каковым еще присоединились тиролец, врач, помогавший роженице, и нищий, встреченные Вальтом по дороге). Паром представлялся Вальту то уменьшенной плавучей рыночной площадью; то гордым линейным кораблем, движущимся между двумя линиями-канатами; то Букентавром, из которого Вальтова душа бросала сразу два обручальных кольца – одно в морской поток, а другое в сверкающее вечернее небо. Нотариус даже отчасти желал, чтобы переправа стала еще прекраснее благодаря какой-нибудь опасности (которая, впрочем, не причинит вреда другим пассажирам).

Красивый статный мужчина первым вышел из подкатившей к причалу дорожной кареты – еще прежде, чем ее загнали на тесный паром и разместили там подобающим образом; он не доверяет своим лошадям, сказал этот господин. Вальт радостно бросился ему навстречу (что было не особенно вежливо), узнав генерала Заблоцкого. Генерал, благодаря частым путешествиям более привычный к таким неожиданным встречам, со спокойным удовлетворением отнесся к тому, что столкнулся со своим эротическим секретарем здесь. Лошади, запряженные в две пары, наконец, спотыкаясь, взошли на паром, таща за собой карету, и тут Вальт вздрогнул, увидев, что в карете сидит прекрасная дочь генерала, устремив взгляд на пять островов, которые яркое солнце затопило пламенем цвета багряных роз. Его сердце кротко сияло в своем небе, как солнце – в своем, блаженно восходило и блаженно закатывалось. Даже поверхностно знакомый человек показался бы нотариусу – на незнакомой земле – чуть ли не родным братом; а этот образ безмолвно любимой – подарил его душе такое мгновение, какого не предвещала никакая греза фантазии.

Вальт стоял с восточной стороны от дверцы кареты и мог при этом ничего не опасаться, ведь на пароме все должны крепко стоять на ногах, не сходить с места и смотреть в сторону берега (сам он, правда, повернулся в противоположную сторону, к карете); но все же он часто опускал глаза из страха, что Вина обратит свой взгляд в другую сторону и тогда его глаза помешают ее глазам, – хотя и понимал, что она, ослепленная солнцем, поначалу вообще ничего не разглядит. Он забыл, что Вина, весьма вероятно, вообще никогда прежде не имела случая взглянуть на него. На удивительно роскошное солнце и на пять островов цвета роз нотариус не смотрел; он наслаждался ими – и ему вполне этого хватало – таким образом, что наблюдал за задумчивой молодой женщиной с ее безмолвными вечерними грезами (посредством коих она соприкасалась с упомянутыми золотыми островами), тысячекратно желая, чтобы Вина чувствовала себя все лучше, как в небесах, а потом – даже еще божественнее.