Грубиянские годы: биография. Том I

Генерал, особо не прислушивавшийся к речам Вальта, в этот момент грубо обругал своего кучера, потому что тот вместе с каретой едва не взял на абордаж повозку Фрэнцеля. Вальт объяснил, что это и есть актеры; и потребовал для себя у хозяина трактира превосходную комнату, которую ему с легкостью предоставили, поскольку приняли его за секретаря генерала Заблоцкого (что, между прочим, соответствовало действительности, если иметь в виду эротические мемуары). Пока Вальта вели в отведенное ему помещение, он еще загодя удивлялся роскошеству этого роскошного номера и был растроган собственным ощущением счастья – еще больше возросшим, когда он наконец поставил к столику-подзеркальнику нищенскую клюку, на которую водрузил свою шляпу. После того как он некоторое время с величайшим комфортом и душевным спокойствием расхаживал взад-вперед по комнате, рассматривая бумажные обои вместо привычных ему прикрытых бумагой ковров – и три зеркала – и украшения комода в виде латунных масок – и рулонные шторы на окнах – и, главное, колокольчик для вызова прислуги: Вальт впервые в жизни позвонил в этот самый колокольчик, чтобы тотчас стать хозяином положения и, если он отважится попросить себе бутылку вина, затем на ходу отхлебывать это сладко-текущее настоящее и вообще – пережить один из таких вечеров, какими когда-то наслаждался любой трубадур… «Трубадуры, – говорил он себе чуть позже, уже прихлебывая вино, – часто ночевали в обильно позолоченных комнатах для придворных – хотя предыдущую ночь, может быть, провели в хижине, крытой соломой или мхом, – трубадуры, подобно музыкальным звукам, проникали сквозь высокие и толстые стены – и потом еще выбирали себе в этих замках самую прекрасную знатную даму для истинной любви, а потом, подобно Петрарке, вечно хранили ей верность, вечно воспевали ее в стихах, но сами никогда не домогались телесной близости с ней». Присовокупив такой вывод, он посмотрел на стену… генерала.

Комната Заблоцкого была отделена от его собственной – и соединялась с нею – посредством дважды закрытой на засов проходной двери в смежной стене. Расхаживая по комнате – поскольку прислушиваться, стоя на месте, казалось ему неприличным, – Вальт мог с легкостью улавливать звуки, свидетельствующие о распаковывании вещей, и каждое грубое слово, которое генерал бросал слугам, и то, как Вина тут же на месте переводила эти слова на другой язык, придавая им более приятный тон (то есть беря на себя роль эоловой арфы, смягчающей звуки штормового ветра). Хотя нотариус надеялся, что внизу, в просторной трактирной зале, мог бы сейчас вновь встретить Якобину (теперь уже как старую знакомую): он все же решил, что куда большее блаженство – прогуливаться взад и вперед поблизости от близкой ему монахини Вины в качестве соседа, отделенного от нее лишь стеной, и непрерывно представлять себе ее, в особенности ее большие затененные глаза, и свойственное ей дружелюбие, и голос, и предстоящий ужин рядом с нею.

Наконец он услышал, как генерал сказал, что идет на спектакль, и как Вина попросила разрешения остаться в гостинице, и как потом она позволила своей камеристке – безбожной певичке Луции – прогуляться по городку. Затем все стихло. Он выглянул из окна, чтобы увидеть окно ее комнаты. Обе оконные створки (открывавшиеся на улицу) были распахнуты, и в комнате горел светильник, отбрасывавший на вывеску трактира подрагивающую тень. Ничего больше не увидев, Вальт вместе с собственной головой вернулся в комнату, где – продолжая расхаживать взад и вперед, пить вино и мечтать – осторожно вынимал на лопате из печи один сахарный хлебец за другим, и все они были выпечены из розового сахара. «Ах, я так счастлив!» – подумал он и посмотрел, не привинчена ли где к бумажным обоям кружка для сбора подаяния, ибо он ни в одном трактире не забывал опустить в эту голосовую щель неведомых ему жалобных голосов столько монет, сколько может; однако комната была слишком изящна для подобных проявлений благотворительности.