Грубиянские годы: биография. Том I

Если какой-то человек, брат, не очень высокого мнения о других людях, я к этому отношусь спокойней, чем кто-либо; лишь бы он не корчил из себя чего-то большего и в спорных случаях, когда речь идет о его и о чужом счастье, принимал великодушное решение. Но сказанное не относится к настоящему, поистине наглому себялюбцу, который безо всякого стыда требует любви, хотя другим в ней отказывает; который мог бы весь мир размолоть в кошенильной мельнице, чтобы окрасить в карминный цвет свой жилет и щеки; который считает себя сердцем Универсума, чьи сосуды будто бы призваны лишь подводить к нему кровь и отводить ее, а Творца, и дьявола, и ангелов, и прошедшие тысячелетия почитает лишь за экономов и бессловесных рабов, мировые же сферы – за жилища для слуг одного-единственного жалкого “я”: Вальт, как известно, такого человека я могу с чистой совестью и без всяких предисловий убить и закопать в землю. Потому что страсти – это, по крайней мере, смелые, великодушные (хоть и разрывающие жертву) львы; тогда как эгоизм – тихо впивающийся и затем высасывающий кровь клоп. Человек имеет две сердечные камеры: в одной размещается его “я”, в другой – чужое; но он предпочитает лучше оставить эту вторую камеру пустой, нежели заполнить ее чем-то неподобающим. У эгоиста, как у червей и насекомых, только одна сердечная камера. Ты же, как я полагаю, сдаешь твою правую камеру женщинам, левую – мужчинам, а сам устраиваешься, по возможности комфортно, в ушке предсердия или в околосердечной сумке. О графе я тебе ничего не стану говорить, кроме того, что он, протестантский философ, хочет перетащить свою прелестную невесту-католичку – поразительно похожую на тебя в плане любви ко всему живому – из ее религии в свою: просто из эгоистической гордой нетерпимости к той ситуации, что в браке эта женщина, с ее тихой верой, будет невольно обличать его веру как фальшивую.

И ты желал стать любовной игрушкой этого человека? – Я сейчас почувствовал боль – хотя сочинением письма загнал себя в холодное состояние, – укол боли прямо в сердце, оттого что ты, кроткий, вплоть до открытия этого завещания, этого письма, претерпишь столько мук от двух нечестивцев, второй из которых – я сам. Как сильно (до той поры) я буду мучить тебя худодумством и подвергать трудным испытаниям (например, на предмет того, близко ли к сердцу ты принимаешь мою незримость, мой гнев и мою несправедливость к тебе) и как вообще стану по отношению к тебе настоящим дьяволом – всё это прекрасно известно и Богу, и мне самому; ибо я знаю свою худодумную натуру, которая – как бы я ни стремился в этих строках доказать обратное – так же мало, как плавающая пробка в сосуде с водой, способна придерживаться середины. Ах, на каждой свеженапечатанной странице жизни внизу опять оказывается всё тот же заголовок.